Заговор патриотов (Провокация)

Левашов Виктор Владимирович

Да так оно, пожалуй, и было.

Третьим участником этих собеседований всегда была Роза Марковна Штейн. В штатном расписании компании она значилась главным менеджером по кадрам, но все знали, что Анвельт без ее одобрения не принимает ни одного важного решения. В ход совещаний она никогда не вмешивалась, сидела в стороне — седая, грузная, в неизменной черной хламиде до пят, с выражением холодности на патрицианском лице — курила коричневые сигареты «More» и время от времени делала какие-то пометки в узком черном блокноте. Когда собеседования заканчивались, она еще некоторое время оставалась в кабинете Анвельта, потом уходила, а он вызывал секретаршу

и диктовал приказ.

«Подбивание бабок» завершалось совещанием Анвельта с начальником охраны Лембитом Сымером, необщительным эстонцем с холодными рыбьими глазами, бывшим офицером полиции. Никто не знал, о чем они говорят, но через некоторое время выяснялось, что строптивый партнер пошел на уступки, а возникший конкурент вдруг утратил интерес к оптовой торговле продуктами.

На следующее утро приказ вывешивали на доске объявлений в холле. Из него сотрудники узнавали, что кому-то повышен оклад, кому-то срезан, а кто-то уволен. Без объяснения причин. Не за ошибки, за ошибки Анвельт вздрючивал в рабочем порядке и в выражениях не стеснялся. Главная причина всегда была в другом: человек исчерпал свой ресурс, стал ненужным. И все в компании знали, что окончательный вердикт выносит эта пожилая дама, а Стас Анвельт только утверждает его своей старательной подписью, украшенной завитушками таким образом, что первая буква напоминала $.

Президент компании «Foodline-Balt» пользовался людьми, как вещами. У каждой вещи есть своя цена. И у каждой вещи есть свое назначение. Как и у каждого человека. За вещи платишь, они тебе служат. Когда вещь становится ненужной, ее заменяют другой, нужной. Для кого-то и он сам был вещью. И считал, что это нормально, правильно. Разница между ним и его подчиненными была в том, что он был нужной вещью. Без которой не обойтись. И следовательно — дорогой вещью. Он верил, что в конце концов придет время, когда он перестанет быть вещью. Потому что купить его не сможет никто. Это и есть главное в человеке — его цена. А все остальное — разговор в пользу бедных.

Но были два человека, которые выпадали из этой простой и понятной системы ценностей. Одним была Роза Марковна. Анвельт перед ней терялся. Она не лезла ни в какие ворота. Она могла прочитать пустяковую заметку в газете и сказать: «Срочно посылайте людей в Ригу, скоро там повалятся цены на все продукты. Пусть заключают долгосрочные контракты». А почему? Потому что московский мэр Лужков намекнул — только намекнул, — что хочет стать президентом России. Он раз десять перечитал эту заметку, но ничего не понял. Но к совету прислушался. И в самом деле, Лужков призвал бойкотировать латвий-ские продукты в знак протеста против дискриминации русскоязычного населения, латыши затоварились, цены рухнули, а когда снова поднялись, у «Foodline-Balt» были уже контракты на поставку масла и сыра из Латвии по половинной цене.

То же было с бельгийской курятиной. Диоксин, диоксин. А оказалось, что никакого диоксина и не было, просто в Евросоюзе, бывшем Общем рынке, произошла маленькая войнушка. Но как могла это прочухать эта старая еврейка? Она объяснила: «Я уже лет тридцать ем на завтрак по два яйца. В них холестерин. А он, как пишут, вреден. И еще я помню передовую в „Правде“, где утверждалось, что самое полезное в картошке — кожура, очистки». И снова Анвельт не понял, какая связь между картофельными очистками и тем, что она ест на завтрак, с ценами на бельгийских кур. Но контрактов назаключал. Чистой прибыли это принесло около шестисот тысяч баксов.

Но

дело было даже не в ее умении делать выводы из самых далеких от их бизнеса фактов, а в чем-то совсем другом. Конечно, она была доктором наук и все такое. Но платил-то ей он. И значит, она для него должна быть вещью. Но она не была вещью. Наоборот, это он чувствовал себя перед ней вещью. При этом вещью какой-то обидно дешевой. Ширпотребом. И она даже не считала нужным скрывать, что относится к нему, как к вещи. Но, понимая это, Анвельт даже обидеться на нее не мог. Она существовала где-то в другой плоскости жизни, куда его обиды не достигали.

Вторым человеком, вызывавшим у него сомнения в верности своего представления о людях и их ценности, был, как ни странно, Фитиль. Внук национального героя Эстонии Томас Ребане. Задолго до того, как он оказался внуком. В молодости, когда они на пару работали у «Березок», Анвельт по своей цене был под ним. Теперь же он мог купить сто таких Фитилей. И все-таки вещью Фитиль не был. Он жил так, словно сам мог купить сто Крабов вместе с его миллионным бизнесом, а не покупает потому, что это его не колышет. Колышет же его врезать в веселой компании, забуриться куда-нибудь с телками. А что завтра ему похмелиться не на что будет, об этом даже не думал. Стопарь сам придет на кривых ножках. И ведь всегда приходил, бляха-муха.

В тот памятный день, когда удрученный жизнью Фитиль пришел к нему и смиренно попросил совета, к какому бы делу ему приткнуться, Анвельт понял, что справедливость восторжествовала, что жизнь подтвердила его правоту. И он дал ему хороший совет заняться российской недвижимостью, дал от души, за удовольствие чувствовать себя в полном порядке. А потом спохватился: а я-то сам почему не встреваю в этот крутой бизнес? Другим даю советы, а сам сижу на куриных окорочках. Прямо как затмение было, а после разговора с Фитилем вдруг прояснилось.

Но тут вышел полный облом. Фитиль каким-то чудом вовремя соскочил, а он после августовского кризиса в России попал на такие бабки, что даже страшно было подсчитывать. Полбеды, что жилье обесценилось больше чем вдвое, гораздо хуже было, что он остался с огромной незавершенкой на руках — с недостроенным жилым кварталом в Смоленске. И бросить нельзя, и достраивать разорение. А валютный кредит, взятый черным налом, обрастал процентами, распухал, как дрожжевая квашня в теплой печной загнетке. А что будет, когда истечет срок возврата кредита? Включится счетчик.

Он перестал спать ночами. Бодал подушку, простыни скатывал в жгут. А когда понимал, что заснуть не удастся, вставал, шел в ванную и до рассвета стирал белье в итальянской мраморной джакузи от Роберто Патаккиа. Все, что попадалось на глаза. Стирал руками, намыливая простыни и полотенца сандаловым мылом по пять долларов за кусок. Это немного успокаивало. А когда стирать было нечего, усаживался на кухне и выметал из холодильника все подряд, не чувствуя вкуса. Это тоже успокаивало.

Отвлечься, конечно, можно было и другим способом: засадить бутылку «Камю». Или две. Но Анвельт не пил. Пить можно, когда ты в порядке. А когда жизнь взяла за горло, пить нельзя. Это всегда плохо кончается. И среди тяжелых ночных кошмаров почему-то особенно язвила мысль, что и тут Фитиль увернулся, даже не заметив опасности. Эта уязвленность была мелочью, комариным укусом на фоне навалившихся на Анвельта проблем. Но очень противным. Так, очень. Особенно когда не можешь согнать комара и даже почесать место укуса.