Заговор поэтов: 1921
Шрифт:
– Что ж, выбор был, не скрою. Побывал я в «Доме искусств» (если вы поклонник модных сокращений, то в ДИСКе), в резиденции Григория Григорьевича Елисеева собственно. Подумывал о двух тамошних молодых людях, да остановился всё же на вас. Шполянский и Зощенко, вот о ком речь…
– И чем не подошли, можно поинтересоваться?
– От вас не скрою: вам это знать будет полезно. Виктор Шполянский со всеми на свете знаком и очень деловой, он мигом бы мне всё устроил, да только он левый эсер и футурист, а они горой за революцию. Уже его корпоративная солидарность помешала бы здесь, уже она… Хотя его этакая себялюбивая хитринка, не скрою, весьма мне импонировала. Михаил Михайлович
– Почему же после?
– Потому что я хочу, чтобы вы сначала до конца оценили моё предложение и приняли его. Да, совсем забыл… Я выбрал вас, потому что большие надежды у меня на молодых русских писателей, сохраняющих безукоризненный пробор в набриолиненных волосах. Скажите, а нет ли у вас, случайно, монокля?
– Мне достаточно и пенсне.
– Жаль… А почему не спрашиваете о своём жаловании?
– Считайте, что спросил.
– Мне известно, что вы профукали отцовское наследство ещё в конце войны. У вас теперь только что и осталось – комната в бывшей вашей квартире и счёт в швейцарском банке, но до него вам не добраться. Живёте, спуская перекупкам на толкучке содержимое своего гардероба, да и тот почти опустел. Советские рубли продолжают обесцениваться, надолго ими я вас обеспечить не смогу. Валюта для пентюхов вроде вас смертельно опасна. Поэтому… Тряхните-ка вот этим!
И незнакомец протянул Гривничу несколько потрёпанный портфель крокодиловой кожи, не отпуская, впрочем, ручки. Гривнич схватил за бока двумя руками – и едва не отдёрнул их: показалось, что прикоснулся к влажной и скользкой шкуре живой твари.
– Смелее, Валерий Осипович!
Раздалось тихое, для знающего слуха весьма приятное позвякивание.
– Вот именно, Валерий Осипович! Сможете спокойно пояснить, хотя бы и в ЧК, что это столовое серебро, купленное батюшкой вашим, членом Санкт-Петербургской адвокатской коллегии, и кое-какие безделушки из шкатулки сестрицы Полины Осиповны, скончавшейся в восемнадцатом году от инфлюэнцы. Раньше же не продавали из сентиментальных соображений.
– Последний вопрос. Почему бы вам самим не объездить поэтов с этими суточными?
– А вы посмотрите на меня: да кто я такой, чтобы приставать к знаменитостям с юбилеем Достоевского? Никому не известный фабрикант, вечный, с «Бедных людей» начиная, восторженный почитатель романов Федора Михайловича. Даже если бы и было у меня достаточно честолюбия, только представьте себе: вылез бы я как финансирующая сторона празднования, тут бы меня Чрезвычайка за ушко да на солнышко: «Показывай, буржуй, где золотишко припрятал!» Вот отметим мы с вами юбилей Федора Михайловича, я и уеду за кордон от греха подальше.
– А чем занимаетесь, если не секрет?
– Секрет и есть, точнее, коммерческая тайна. Ну, могу сказать, что в основном занимался горячим копчением. Достаточно с вас? А если серьёзно, так в последний раз обогатился я в незабываемом девятнадцатом, когда генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич едва не взял Петроград. Помните, что тогда делалось? Мне кстати, Шполянский поведал забавнейшую историю тех дней. Сидя, между прочим, в ванне Григория Григорьевича Елисеева, среди керамических лилий в стиле moderne. Он тогда ходил на одну литературную студию, а той отвели комнату в доме Мурузи на Литейном,
– А как вы заработали на наступлении Юденича?
– Да не заработал я! Просто спас кое-что из своего. Мадам Гандельман – дура, понятно, редкостная, но нашлись тогда идиоты ещё похлеще. Благодаря Юденичу мне удалось продать несколько своих предприятий, фактически уже национализированных. Есть ли другие вопросы, Валерий Осипович?
– Теперь уж и в самом деле последний, господин меценат, – криво улыбнулся Гривнич. – Расписку в том, что уступаю свою бессмертную душу, мне кровью написать – или вам и чернил будет довольно?
– Не смешите, меня, романтичнейший Валерий Осипович! Верить в бессмертную душу к концу гражданской войны, над этим теперь и Иванушка-дурачок посмеется. И расписка мне от вас не нужна. Мы вот как с вами сделаем. Забирайте себе портфель, изучите внимательно инструкцию – вот тогда и решайте окончательно, станете ли со мною сотрудничать. Если согласны будете, позвоните завтра утром по телефону 610–05, спросите меня. Если нет – и звонить не надо: сам вас разыщу.
– Кого спросить-то? – опомнившись, крикнул Гривнич в сторону моста Равенства, вдогонку таинственному благодетелю.
– Всеволода Вольфовича, – донеслось из сгустившихся сумерек.
И тут о гранит разбились первые крупные капли, а Гривнич, прижимая к груди бесценный портфель, ринулся через проезжую часть Дворцовой набережной, надеясь укрыться от ливня в подъезде.
Полусвиток петроградский, длинный
Глава 1. Александр Блок
– Здравствуйте, Александр Александрович!
Больной, для чужих глаз сидящий на постели, а глянуть мутным взглядом изнутри, так подвешенный – впрочем, чувствуя всё своё большое непослушное тело, – меж бредом и явью, в надоевший жар, и опять сердце колотится, будто заняло полгруди… Сощурился знаменитый больной, вымолвил в прославленной своей ледяной манере:
– Вас тут не должно быть. Я болен, мне хуже с каждым днем, ко мне никого не пускают…
– Меня впустили. Вы не признали меня, господин Блок?
Тёмная фигура, стоит у двери. Бог с ним пока, никуда не денется. Главное, что не отвезли в больницу: вон она, заветная ширма красного дерева. И пустое место, где стоял детский ещё шкафчик, сожжённый прошлой бедственной зимой. Это всё та же квартира, последняя (именно!) его квартира на Офицерской, над углом Пряжки. С положением в пространстве прояснилось, теперь разобраться бы со временем… Цифры на календаре расплываются.
– Сегодня шестое августа одна тысяча девятьсот двадцать первого года по новому стилю. Три часа пополудни. Так и не узнали меня?
– Вот ведь навязались… Впрочем, останьтесь. Присаживайтесь вон в те розовые кресла, если не боитесь микроба моей неведомой болезни: я в них два месяца просидел, пока не пришлось перебраться на кровать.
– Благодарю, Александр Александрович.
Посетитель, по-прежнему мутнолицый, расплывающийся, потонул в кресле, купленном заботливой мамой для сына Саши – доброго молодца гвардейского роста, косая сажень в плечах, румяного, кудрявого…