Заговор против маршалов

Парнов Еремей Иудович

— Категорически воздержаться от всякой импрови­зации и по возможности прояснить обстановку.

— Для этого у вас больше возможностей.

— Мы не сидим сложа руки, смею уверить.

— И готовы поделиться информацией?

— На основе полной взаимности, рейхслейтер, толь­ко так... С Гессом и Герингом вопрос согласован,— выбросил напоследок свой главный козырь Рейнгард Гейдрих, надевая кожаный шлем.— Благодарю за со­действие.

Розенберг позвонил графине фон Вестарп, прине­ся подобающие случаю извинения, и спешно отбыл в Берлин.

25

Люшков понял свою задачу едва ли не лучше, чем ее поставил Ежов. Самое главное — уловил не­досказанное, схватил

перспективу и наметил возмож­ные направления дальнейшего развития. Материалы на Примакова, Путну и Шмидта, как на бывших троцкистов, и без того уже находились в работе. По­жалуй, он бы успел закончить еще сегодня, если б не помешал Гай. Приперся зачем-то и пустился, присев на угол стола, в неуместные разглагольст­вования.

— Со скрипом двигается машина,— жаловался на соседей, поводя папироской и осыпая пеплом колени.— Недопонимают некоторые товарищи, что идет по восхо­дящей. Третьего Ленинграда не будет. Если уж спро­сят, то сразу со всех.

Люшков не ответил, лишь неопределенно покачал головой: как хочешь, так и понимай. Гай, конечно, в растрепанных чувствах. Паникует, ищет, где бы под­страховаться. Но чутье у него звериное. Зрит в самый корень. Ведь это же мрачный юмор, когда при Зиновье­ве пришлось размножать материалы съезда чуть ли не в подпольных типографиях, как при царе. Словно бы и самого съезда не было, и оппозицию не высекли там по первое число. Центральные газеты арестовали на почте, а в городских — ни гугу. А все почему? Все кадры — зиновьевские: обком и, главное, органы. Не в том за­дача, чтоб окончательно раздавить оппозицию — ее пе­сенка спета давно. Раз и навсегда искоренить саму воз­можность любого ее возрождения, в какой бы то ни было форме — вот главное направление. Маховик рас­кручен, и его не остановишь. К прежнему возвра­та не будет. Кто этого не понял, тот, почитай, погиб. Если уж сам Гай, начальник Особого отдела, запсихо­вал, то что, спрашивается, остальным делать? Зажаться и продолжать жить.

Люшков шмыгал носом, вздыхал, пока не выжил докучливого посетителя.

Как не мозгуй, а по всему видно, что в наркомате назревают крупные перемены. В кабинете Ежова Люшкову приходилось бывать много чаще, чем в наркомов­ском. Не зря же он столько лет сидел на партоппозиции. Направление ветра угадывалось без слов. Держи глаза и уши открытыми, примечай и делай свои выво­ды. Царствование Ягоды, по-видимому, подходит к кон­цу. Его стиль и ориентация уже не отвечают требова­ниям момента. Личные связи, например с правыми, позволившие слегка полавировать в начале тридцатых, теперь определенно потянут ко дну. Генрих Григорье­вич слишком поздно осознал то, что сразу усвоили в ап­парате ЦК. Он позволял себе поиграть в политику, тогда как требовал совсем иное. В результате ничего не довел до логического конца — ни «московский центр», ни «кремлевское дело». А с Рютиным в тридцать первом вообще непростительно оскандалился. Вместо того что­бы укатать туда, куда Макар телят не гонял, провел освобождение решением Коллегии ОГПУ. Дикий смех да и только!

Люшков вел в тридцать пятом году дела Зиновьева и Евдокимова и, как на ладони, видел типично интел­лигентские промахи начальства. Куда ни шло, если бы для дела или хотя бы из принципа, а то так, ради крив­лянья перед зеркалом. Когда накрывает волна, надо подныривать и лететь с нею вместе. Другого не дано. Уж коли служить, то беззаветно, не выстраивая хит­роумных комбинаций, которым цена копейка. Если с кого и брать пример, так с Ежова. Николай Иванович только с виду прост. Он все правильно понимает. Да­ром что до последнего часа ходил в люстриновом пид­жачке да сатиновой косовороточке. Каждый мог убе­диться: знает свое место человек. Не лезет в вожди. Со всеми ровен, приветлив и вообще без претензий. На одного бога молится. Бывало, дневал

и ночевал у бывшего начальника, а почуял перемену — и сразу как отрезало. И неважно уже, кто выстилал дорожку. В та­ких делах памяти нет. Память — это погибель, потому что вокруг тысячи глаз.

Люшков продумывал каждое свое слово и не делал ничего, что могло быть истолковано хоть в малейшей мере превратно. Не совался к начальству, вообще не проявлял инициативы, но порученное выполнял с пунктуальной точностью. Зная, что внутри НКВД суще­ствует специальная, пожалуй даже наркому не под­контрольная, служба наблюдения, не оставлял посто­ронних предметов ни в ящиках, ни в несгораемом шкафу.

Не то что записная книжка, но бутылка вина, короб­ка шоколадного набора и то могла оказаться некстати. Объясняйся потом, что взял в спецраспреде. Край­ность, конечно, никому и в голову не придет спросить, но, как говорится, лучше не надо. Лишний предмет для разговора, а разговоры до добра не доводят. Толь­ко по делу, ну разве что про футбол: «Динамо» было на высоте!»

Кабинет Ежова находился в опасной близости от приемной наркома. Идя по коридору, Люшков вся­кий раз ощущал неприятное сердцебиение. Каждый встречный на красной, заглушающей шаги ковровой дорожке казался чуть ли не врагом. Хоть и знали все, что к Николаю Ивановичу не заходят без вызо­ва, но наверняка кем-то сопоставлялось, кто именно и как часто. Небось и умозаключения возводились на этой основе. Иди гадай, как оно все потом обер­нется. Заранее ничего нельзя знать. Станешь ко­паться в себе, неизбежно подставишься. Работать надо.

Подготовленная Люшковым справка пришлась как нельзя более к месту. Все было отражено в лучшем виде: Шмидт и Примаков, оказывается, даже женаты на сестрах!

Ежов сразу же занялся наведением прочих, как он называл, «параллелей»: кто с кем, по какой линии и когда. Схему предстояло увязать с материалом, посту­павшим от начальника Секретного политического от­дела Молчанова. В самом первом приближении. Окон­чательные коррективы внесет хозяин. На случай, если возникнут вопросы по спискам, была разработана спе­циальная форма — «альбом», где содержались все нуж­ные сведения: от личных данных до статей обвинения и категории возможного приговора. Трудился Николай Иванович увлеченно, с азартом вычерчивая замыс­ловатые схемы со множеством разнонаправленных стрелок.

«Возможно, следовательно, не исключено»,— гвоз­дило в мозгу. Поэтому увязка плодов «чистого разу­ма» (кажется, что-то из философии) с реальной дейст­вительностью заботила меньше всего: на это есть сле­дователи. Не люди, как таковые, подлежали обезвре­живанию, но сама Возможность. В том и коренился ве­ликий профилактический смысл. Имена же могли взаимозаменяться, как болты и гайки, не нарушая об­щего вида и прочности конструкции.

Сличая возвращенные от Сталина списки со своей копией, Ежов переносил в нее все, без исключения, пометки: крестики, галочки и утверждавшие катего­рию цифирки. Почти всякий раз хозяин добавлял но­вые фамилии или, руководствуясь ему одному ведо­мыми соображениями, кого-то вычеркивал напрочь. До поры до времени, а может, и навсегда (никаких объяснений не давалось) эти лица были неприкосно­венны, фигурируя лишь в показаниях подследствен­ных.

Николай Иванович устремлял свои стрелки не толь­ко в указанном вождем направлении, но и в том самом порядке, что составился из беседы. Коли был записан в блокноте под номером один Тухачевский, то с этого и начинал, переходя далее к пункту второму — коман­дировкам в Германию. При такой методе неизбеж­но приходилось вновь возвращаться к Тухачевскому (с двадцать пятого по тридцать второй год был не­сколько раз), но это лишь проясняло общую картину.

«Параллели» устанавливались как бы сами собой, за­полняя все пространство листа.