Заговор Ван Гога
Шрифт:
Минский игриво пихнул его в живот.
– Что это с тобой, паренек? Хорошенькую евреечку готов пустить побоку?
– Да как сказать…
– Ну, меня-то не проведешь!
Тут к ним подошел Вестон с какой-то пожилой дамой в соболиной шубе. Адвокат мельком пожал Хенсону руку и тут же завел с Минским разговор насчет некоего культурного фонда.
«Мухи», – подумал Хенсон. Он медленно побрел прочь, размышляя, не взять ли бокальчик шампанского. Да уж, с Эсфирью как-то неуклюже вышло. А впрочем, что он мог сделать? Он же пытался привлечь ее для работы, а вовсе не в качестве подружки. После расставания в аэропорту Схипхол
Участники торгов все еще прибывали, когда в дверях зала аукциона появился мужчина во фраке.
– Дамы и господа, начинаем через пятнадцать минут! Ожидается, что работа продлится долго, поэтому просим всех быть как можно пунктуальнее.
Он повторил свое объявление по-французски и уже начал говорить на немецком, как вдруг локтя Хенсона коснулась чья-то узкая рука в коричневой перчатке.
Он понял сразу. Эсфирь. Повернув голову, он увидел, что ее темные глаза даже еще прекраснее, чем ему представлялось по памяти.
– Боже ты мой! Приехала-таки!
Девушка еще раз пожала ему локоть, потом притянула к себе и на долю секунды обняла. Легкий лимонный аромат. Возле самой мочки уха.
– Знаешь, я так рад тебя видеть! – сказал Хенсон. – Минский только что тобой интересовался.
– Да я сама решилась в последнюю секунду…
– Как матушка?
– Умерла месяц назад.
– Мне очень жаль…
Эсфирь потупилась и добавила:
– По крайней мере, она не страдала.
– Это хорошо…
– Нам надо поговорить. – И девушка вновь взяла его за руку.
– А что такое?
– Наедине. Тут есть свободная комната?
Хенсон посмотрел вокруг, отыскивая кого-нибудь из официантов:
– Подожди-ка, я узнаю.
Спустя несколько минут один из сотрудников «Сотбис» отпер для них переговорную комнату в боковом коридоре и пояснил, что выходить из нее надо через правую дверь и что остальные помещения для посетителей сегодня закрыты. Хенсону удалось договориться просто потому, что он выдал себя с девушкой за участников торгов, которым необходимо обсудить ценовое предложение.
Эсфирь, одетая в плотно облегающие черные брюки и коричневое кожаное пальто, выглядела так, словно прибыла прямиком из аэропорта. С ней был кожаный портфель на длинном ремешке, перекинутом через плечо. Когда девушка вошла внутрь, в глаза Хенсону бросилось ее напряжение: стоило только захлопнуть дверь, как она резко повернулась, словно ждала нападения.
– Что случилось? – спросил он.
На секунду ему почудилось, будто ей кто-то угрожал и она ждет появления друзей Манфреда Штока.
Эсфирь упала в кресло и сбросила портфель на пол:
– Почитай.
Она расстегнула латунные замки и выложила на столик какую-то книгу в потертом матерчатом переплете. По своему размеру книга напоминала типичное массовое издание. Никаких надписей ни на корешке, ни на обложке, из-под которой выглядывали какие-то надорванные бумажки. Чтобы книга не рассыпалась, ее стягивала резиновая лента, заодно прижимавшая некий конверт. Эсфирь вытащила его и протянула Хенсону.
– Что это? – спросил он.
– Читай, – повторила девушка.
На
Хенсон недоуменно взглянул на Эсфирь.
– Читай же!
«Я знаю, ты меня ненавидишь, и с этим ничего не поделаешь, что бы я ни говорил. Но, прежде чем я умру, ты должна все узнать. Не ради меня. Ради тебя самой. Пожалуйста, прочти то, что я подготовил. Я бы и сам тебе все рассказал, если бы только ты приехала. Нет, я тебя не виню, хотя и приходится теперь пересылать эти записи по почте. Времени у меня осталось очень мало. Рак почти добрался до сердца. Врачи говорят, мне нужно в больницу, но я не хочу умирать там и поэтому остался дома. Я знаю, что никогда тебя не увижу. Что же, поделом. А самому себе я никогда не врал».
– Слушай, это же от твоего отца…
Эсфирь хотела было что-то ответить, но поперек горла встал комок, так что она просто кивнула, закусив губу. Хенсон подвинул стул, чтобы на бумагу падало больше света.
«Раз у меня осталось всего-то несколько дней или в лучшем случае пара недель, я вот-вот должен дать начало целой цепи событий. Вместо того чтобы вручить тебе этот дневник, так сказать, лично, я решил послать его по почте. Сразу после этого надо будет кое-кому позвонить и закончить наконец с делом, тянущимся полсотни лет. Жирная сволочь изрядно удивится, когда узнает, что я все-таки выжил. Надеюсь, он от такой новости сдохнет на месте. Впрочем, главное здесь, чтобы на свет выплыли те вещи, о которых ты узнаешь из моего дневника. Я уверен, что ты примешь правильное решение».
– «Жирная сволочь» – это, должно быть, Турн, – заметил Хенсон. – Телефонная распечатка этот звонок подтверждает.
– Значит, потом Турн сообщил Манфреду Штоку.
– А тот прислал своего сынка-головореза.
– О, если б только я приехала пораньше… – Эсфирь закрыла лицо руками.
«В дневнике ты найдешь полное объяснение моего поведения, из-за которого твоя мать, лучшая из женщин, когда-либо созданных Господом Богом, горько страдала. Понимаешь, в ту пору я думал, что это выше моих сил – позволить так мучиться вам обеим. Ведь они могли убить твою маму. Могли убить и тебя, просто в отместку мне. Эти типы способны на все. Как еврейка, ты должна понимать это лучше кого бы то ни было. Ты знаешь, что они всегда рядом, прячутся в толпе, выдавая себя за нормальных людей.
Мне хочется рассказать так много, но – увы, ничего не выйдет. Даже если бы ты была здесь, мое сердце настолько переполнено раскаянием, воспоминаниями и чувствами, что и тысяча лет разговоров не облегчат мне душу. Какой же прелестной малышкой ты была, о моя Эсфирь! Я знал, что ты превратишься в красавицу. Я помню, как держал тебя на руках и пытался представить, какой женщиной ты станешь. Конечно, как Роза. Даже вся та жестокость, что выпала на долю твоей матери в жизни, не смогла стереть ее красоту. Ничто не смогло ее похитить. А какой сильной она была! Какой сильной! Никто и ничто не способно ее сломить. И все же… все же потом мне пришлось отослать вас обеих. Я страдал. Днем и ночью, во сне и наяву – я страдал, но знал, что и мне надо быть таким же сильным. Сильным, как моя Роза. Таким же сильным, какой станет моя дочь, когда вырастет.