Заградотряд. «Велика Россия – а отступать некуда!»
Шрифт:
– Когда вы сюда забрели? – продолжал допрос Бурман.
– Неделю назад. Думал, переночую и дальше пойду. Выйду на Варшавку, а уж там как-нибудь… А тут загремело…
– Складно у вас, гражданин Коляденков, получается…
– Да погодите вы, Овсей Исаич! Человек не за этим пришел.
– Пришел? Как пришел? Разве его не задержали? А куда, в таком случае, смотрят дозорные?
Мотовилов послушал поле, посмотрел на Бурмана, потом на Коляденкова и сказал:
– Через час, а может, и раньше здесь будут немцы. У меня в третьем взводе некомплект. Двое заболели. Я винтовку тебе
– Дело знакомое.
– Ну да, небось не одну укоротил. Чтобы за пазухой носить. А? Статья-то у тебя, парень, кулацкая.
Коляденков побледнел, даже глаза потемнели, и отчетливее проступили морщины вокруг сомкнутого, будто из неживого камня вырубленного рта.
– Ладно, тут тебе приговор читать никто не будет. Сам себя не приговори. Багирбеков! – окликнул он младшего лейтенанта. – Принесите сюда винтовку и подсумок Панюшкина!
Через минуту ротный сунул в руки Коляденкову длинную винтовку, накинул на плечо подсумок и сказал:
– Вот и все. Теперь ты боец Красной Армии. Присягу примешь потом. Но сейчас поклянись, что пришел к нам, чтобы с врагом драться, а не с черными мыслями. Чем будешь клясться? Что у тебя самое дорогое? Кого в залог отдаешь? Мать? Жену? Детей?
– Мать моя умерла. Жены и детей нажить не успел. – Коляденков оглянулся в поле и сказал, глядя в глаза Мотовилову: – Могу землей поклясться. Дороже ее у меня ничего и никого нет.
– Ну что ж, клянись землей.
Коляденков опустился на колени, поцеловал землю, истоптанное, перемешанное с суглинком жнивье, и, глядя в сторону вереницы окопов, где замерли, наблюдая за необычной сценой, ополченцы, выдохнул:
– Клянусь родной землей бить врага до последнего своего дыхания.
Младший политрук Бурман, все это время молча метавший взгляды то на ротного, то на Коляденкова, то на бойцов, высунувшихся из своих окопов, возмущенно сказал:
– Черт знает что! Партизанщина! Водевиль! Ни в какие мыслимые рамки!.. Я буду вынужден писать донесение.
– Если это входит в круг ваших обязанностей, пишите донесение. Только – кому? Никто раньше утра следующего дня его не прочитает. А до утра, Овсей Исаич, еще дожить надо. Займитесь-ка лучше кухней. Может, успеем роту покормить горячим. Заболеют ведь, и так кашляют, как каторжные…
Сырые полы торопливо захлопали вдоль окопов. Ротный даже не оглянулся на своего заместителя.
Коляденков осмотрел винтовку. Отвел затвор, заглянул в патронник. Вытащил из обоймы патрон и сунул его пулей вперед в лунку ствола. Пуля провалилась до каймы гильзы.
Этот старинный способ проверки качества винтовки Мотовилов знал еще по службе в эскадроне. У старых винтовок, которые много побывали в деле, стволы, как правило, немного поддуты. Бой у них паршивый, кучности нет. Но для молодых бойцов, для никудышных стрелков, задача которых в бою палить в сторону противника, опустошать подсумок напропалую, и такая хороша. В свежий ствол пуля идет до половины, не дальше. Поддутый ствол тоже можно выправить. Рассверлить и пристрелять заново. Но для этого
– Ну что, проверил?
– Проверил. На сто шагов и из такой не промахнусь.
– А на три сотни?
– На три сотни – другая нужна. Три сотни для нее многовато.
– Что, ворошиловский стрелок?
– Охотник.
– Белку в глаз? Да?
– Я охотился на крупного зверя. Волк, лось, медведь, росомаха…
– О! Звучит внушительно. Но война – не охота на медведя. А может, мне тебя к разведчикам определить? Нет, пожалуй, рановато. Слыхал, политрук и так грозился донесение подать? И подаст. В гриву-душу… Подаст! А винтовку поновей после первого же боя себе подберешь. Если эту не бросишь. Когда немец на этом берегу появится.
– Не брошу.
– Тут, брат, хоть в нитку избожись, а если в деле ни разу не бывал… Ладно, держись возле стариков. С ними сам себя скорей узнаешь.
Коляденков, казалось, думал уже о другом. Он посмотрел вниз, на речку, и рассудил:
– А на эту сторону его и пускать не надо.
– Это ты правильно рассудил. Для того мы тут и оборону строим.
К полудню заметно потеплело. Даже ветер утих, а вскоре и вовсе будто прилег в дальних лощинах. Над окопами мягко зашуршало. Люди подняли головы. Мягкий, и правда что не снег, а лебяжий пух падал на землю, устилал сырое, исхлестанное дождями пространство.
– И где наш старшина запропастился? Вон уже и снег пошел, зима наступает, а его все нет.
– Пропадем с таким обеспечением.
– А ты курни. О похлебке и забудешь.
– Старшина – что? Рано или поздно отыщется. А вот когда полк подойдет? Видать, что германец раньше подкатит.
– Где он, полк? Есть ли он в наличности? В той стороне, где полк остался, вон какой грохот стоит…
Солдатские голоса меркли в окопах. Снег их придавливал, глушил. Но Мотовилов, проходя в сторону моста, где еще час назад окопалось и затихло промежуточное боевое охранение, понимал говоривших по обрывкам фраз, по самой интонации, с которой бойцы тосковали и о кухне, и о том, о чем думали сейчас все.
У моста он спрыгнул в пулеметный окоп, поговорил с номерами. В это время позади, за дворами и полем, косым и уже побелевшим платом уходившим на северо-восток, к самому горизонту, по-журавлиному вскрикнул маневровый паровоз. Там проходила узкоколейка, которая вела в Серпухов. Мотовилов послал туда разведгруппу. По его расчетам, она должна была вот-вот вернуться.
– Трояновский, – приказал он сержанту, – ваша задача, как я уже сказал, прикрыть огнем отход передового боевого охранения. Смотрите, не перестреляйте своих. Асеенков будет отходить вон по той балке. Их двенадцать человек. Запасные отрыли?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, – козырнул командиру группы Трояновский.
В сержанте чувствовалась некая внутренняя пружина, которую он сам сжал и теперь умело придерживал, чтобы не она управляла им, а он ею. Видать, действительную отслужил, подумал Мотовилов, примечая следы умелой распорядительности младшего командира. Даже «гочкис» пулеметчики предусмотрительно сняли с бруствера и опустили на дно окопа, прикрыв сверху дерюжкой. А в деревню все же сбегали, не утерпели, догадался он, но ничего не сказал.