Загубленная жизнь Евы Браун
Шрифт:
Каждый раз, когда Мюнхену угрожала атака с воздуха, Гитлер становился беспокоен, словно лев в клетке, дожидаясь, когда же можно будет поговорить с Евой по телефону. Его тревога почти всегда оказывалась напрасной, хотя однажды ее дом пострадал, а несколько соседних загорелись. Весь день он говорил о мужестве Евы: «Она отказывалась идти в укрытие, сколько я ее ни уговаривал. Однажды этот маленький домик обрушится, как карточный. И в мою квартиру она ехать не желала, хотя там бы ей ничто не угрожало. Наконец, она позволила мне построить маленький бункер за домом, но теперь только приглашает туда соседей, а сама бежит на крышу смотреть, не падают ли зажигательные бомбы». [Траудль Юнге, «До смертного часа»]
В марте 1943 года Гитлер вернулся из ставки под Винницей на Украине в «Волчье логово». Сталинградская катастрофа и поражение в Северной Африке подорвали как его дух, так и физическое здоровье. К весне его состояние резко ухудшилось, он сильно переутомился. Напряжение, вызванное войной, которая всем, кроме фюрера, казалась все более и более безнадежной, давало о себе знать: «Его память ослабевала, душевный и физический недуг изменил его до неузнаваемости… Он превратился в угасающего старика, доктора прописали ему стимулянты интелан и тонофосфан и антидепрессант прокрастин». Даже по телефону
Для полного удовлетворения его натура требовала как эпической — будь это альпийские пейзажи или масштабные кампании, — так и тривиальной составляющих жизни. Бросаясь в одну крайность, он вел сразу на нескольких фронтах сухопутные, морские и воздушные сражения, предназначенные установить немецкое господство в Европе на ближайшее тысячелетие. И он же, со всей своей манией величия, тянулся к домашнему уюту, любящей женщине, именинному столу, заваленному открытками, цветами и подарками. Наедине с Евой в ее комнатах, откинувшись на мягкие подушки, Гитлер мог позволить себе искать ласки и сочувствия. После недели-двух нежного воркования он начинал расслабляться, мило болтать о пустяках с женщинами, ходить в Чайный домик, слушать пластинки или рассказывать истории вечерами у камина. Иной раз он с отсутствующим видом замирал в своем кресле и внезапно казался очень старым и усталым. Ева Браун выглядела печальной и встревоженной. Она, как никогда, выбивалась из сил, чтобы развлечь Гитлера и гостей, подбодрить их, вовлечь в обсуждение сплетен, не имеющих отношения к войне.
В апреле 1943 года, когда Гитлер немного отдохнул и воспрял духом, в расположенном неподалеку загородном доме, именуемом «Замок Клессхайм», начались приготовления к важному государственному визиту. Ожидали почетного гостя — Муссолини. (Траудль Юнге помнит, как в момент прибытия гостей она бежала по коридору, жуя яблоко, и столкнулась с ними. Гитлер сказал: «Не стоит переживаний, дитя мое, король тоже всего лишь человек».) В мае он вернулся в «Волчье логово».
К 1943 году маршал британской авиации сэр Артур Харрис (Бомбардировщик) атаковал Германию с непревзойденной кровожадностью, преодолев первоначальные колебания общественного мнения и убедив самого себя и кабинет министров, что бомбить мирных жителей до полного подчинения — сравнительно гуманный путь к победе. В конце июля 1943 года, а точнее, с 25 июля по 2 августа девять дней и девять ночей длилась операция, метко окрещенная «Гоморра». Самолеты RAF атаковали ночью, военно-воздушные силы США — днем. В результате древний ганзейский порт Гамбурга был практически стерт с лица земли. Только за ночь 28 июля сорок тысяч человек канули в рукотворную преисподнюю, разорванные бомбами. Огненный шквал разрушил центр города на площади четырех квадратных миль, превратив его и реку Эльба в пламенеющее озеро, пожиравшее все, к чему прикасалось. Люди, здания, машины, животные, деревья, памятники, железнодорожные пути, фонарные столбы — ничто не могло выстоять против раскаленных смерчей, высасывающих кислород из воздуха. Тела плавились в огне или превращались в пепел, не оставляя бренного праха для похорон. Дым и пламя поднимались до самого неба. Не менее 200 тысяч человек погибли, и еще миллион жителей остались бездомными.
Нанесенный урон был столь велик, что даже Геббельс возмутился отказом Гитлера посетить город и подбодрить оставшихся в живых. В своем дневнике он записал: «Фюрер обязательно должен сделать это, несмотря на тяжкое бремя военных дел. Нельзя пренебрегать своим народом так долго». Но разумеется, он не посмел ничего сказать Гитлеру в лицо. Карл Отто Кауфман, гауляйтер Гамбурга и один из старейших членов партии, тоже умолял фюрера приехать, равно как и Шпеер. «Гитлер рассердился, когда я просил его ехать в Гамбург. Возможно, его раздражало, что на него оказывается давление и с другой стороны [то есть Кауфман]. Такой подход, по его мнению, не подобал его высокому положению. Он не объяснял причин своего отказа». Они могли бы и не утруждать себя просьбами. Нежелание фюрера своими глазами видеть причиняемые им страдания ни для кого не составляло секрета.
Мамины тетки и по меньшей мере одна из ее сестер вместе с моей больной пожилой бабушкой ютились в тесной квартирке в Альтоне, одном из наиболее пострадавших районов Гамбурга. Однако я ни разу не слышала, чтобы они говорили о бомбежке, а ведь семилетние девочки очень внимательно слушают, когда взрослые начинают рассказывать жуткие истории. Моя немецкая бабушка некоторое время болела раком, но из-за глубоко засевшего в ней страха перед врачами и больницами отказывалась от всякого лечения, кроме самого простого ухода на дому. Она умерла 25 мая 1943 года дома в Гамбурге, за два месяца до того, как пламя охватило ее любимый город. Мама получила известие о ее смерти — в ежемесячном письме из двадцати пяти слов, посланном через Красный Крест, — только в августе.
Остальные ее родственницы (сестры Ильзе и Трудль, тетушки Лиди и Анни) ночью 28 июля находились дома.
Я даже близко не могу себе представить, что им пришлось вынести, пока жители Гамбурга превращались в пепел, в известь, в обугленные черные остовы, получали страшные ожоги, задыхались, раздавленные и погребенные обломками зданий. Пока в самом сердце геенны огненной их поглощало озеро горящего масла, не оставлявшего за собой, точно как в Хиросиме, человеческих останков — ни единого тела, чтобы распознать его, похоронить, оплакать. Женщины, съежившиеся в своих комнатах или сгрудившиеся в бомбоубежище, что могло быть еще опаснее, пережили девять ночей бомбежки — шесть крупных воздушных налетов (четыре британских и два американских), которые гамбуржцы называют die Katastrophe,если вообще о них упоминают.
Должно быть, как раз в это время мой дедушка, для которого нормальная жизнь превратилась в далекий мираж, начал писать свои мемуары — не знаю только, до или после бомбежки, поскольку оригинал рукописи утерян. В 1943 году он мало что знал обо мне, кроме моего имени, но — возможно, из-за смерти бывшей жены — хотел оставить какую-то память о своей жизни для трехлетней девочки, своей единственной внучки. Он думал, что не доживет до личной встречи с ней. Посвящение гласит: «Моей любимой внученьке Анжеле Марии, раз не могу подержать ее на руках». Он и представить себе не мог, что проживет еще шестнадцать лет и своими глазами убедится, что я унаследовала его характер и пошла в его породу.
В течение двух последних лет войны Гамбург
Я впервые посетила Гамбург в 1947 году, когда мне было шесть лет. Моя мать не виделась с родными лет восемь, не меньше. Через несколько месяцев после нашего приезда мамина старшая сестра и моя крестная Ильзе — высокая, умная и чрезвычайно нервная, чем-то похожая на свою тезку, старшую сестру Евы, — покончила с собой, наглотавшись таблеток. Она лежала на диване в коме и едва дышала, когда мама случайно зашла к ней домой. Дита немедленно вызвала врача, но тот, осмотрев пациентку, сказал: «Мужайтесь, она отходит». Столько смертей позади — что толку пытаться предотвратить еще одну? Мама и муж Ильзе — один из немногих, вернувшихся невредимыми с русского фронта — видимо, сидели вместе, глядя, как она умирает.
Я понятия не имею, как подействовала смерть старшей дочери на дедушку. Всю эту историю я услышала гораздо позже; такие вещи детям не рассказывают. Но она была самой образованной и утонченной из девочек Шрёдер. Стройная, белокурая, элегантная — наверняка папина любимица. Хотя мне было всего семь лет, когда она умерла, я до сих пор отчетливо вижу ее внутренним взором. Возможно, этот образ, как многие детские воспоминания, взят с фотографий, а не из жизни. А может, и нет. Я уверена, что узнала бы ее в толпе. В ней было нечто очень особенное — apart,как говорят немцы: необычное, оригинальное.
Я была не по годам развита и уже воспринимала свою семью как отдельных личностей, а не как единое любящее целое. И, по правде говоря, тянулась к деду куда сильнее, чем к отцу. К 1948 году моя мать осталась его единственной кровной родственницей — печальные последствия бомбардировки Гамбурга. Ильзе покончила с собой; славная кругленькая Трудль, слабая здоровьем — несомненно, из-за лишений военных лет, — скончалась от болезни. Мама имела мало общего со своим отцом, и ее крайне возмущало его намерение жениться вновь, причем на молодой женщине (чего он так и не сделал). По мере того как он старел, она несколько смягчилась по отношению к нему, но даже в те годы, когда мы жили в Гамбурге, он редко приходил к нам в гости.
Сухие статистические данные не способны передать страшную правду или чудовищную перекличку смерти. Один —число, поддающееся осознанию, половина мира может биться в истерике из-за гибели одной женщины. Десять уже переходит границы личного траура. Возможно, три тысячи погибших в башнях-близнецах в сентябре 2001 года — наибольшее число, которое может охватить воображение, и, учитывая, что речь идет об американцах, оно не могло оставить мир равнодушным. Но кому под силу восстановить в нашей памяти море скорби, затопившее Гамбург, когда сорок тысяч его жителей были уничтожены за одну ночь? Шесть миллионов истребленных евреев — символическая цифра, разум в ужасе отшатывается от нее. Кто-то может с этим справиться только через полное отрицание. Еву — нежную, наивную фантазерку, не наделенную проницательным духовным оком — жизнь уберегла от необходимости оплакивать больше чем одного: ее добрый друг, актер Хайни Хандшумахер, погиб во время воздушного налета на Мюнхен в апреле 1944 года. Его смерть рассердила и опечалила ее. Но поляки, советские военнопленные, три четверти миллиона цыган, гомосексуалисты, католические священники и шесть миллионов евреев? Немыслимо.
VI. Кульминация
Глава 25
Февраль 1944 — январь 1945: Ева и Гертрауд в Бергхофе
Гитлер обосновался в «Волчьем логове» в Восточной Пруссии на всю осень и зиму 1943 года, лишь в середине ноября устроив себе кратковременный отдых в Бергхофе. Он не приехал на Рождество… ни елки, ни свечей, ни пения « Tannenbaum, о Tannenbaum!», ни трогательной церемонии обмена подарками, сосредоточенной вокруг него, ни Евы, устраивающей искрометный зимний праздник. Вместо всего этого он безвылазно сидел в «Волчьем логове» и вернулся в Оберзальцберг только 23 февраля 1944 года, тяжелобольной и страдающий нервным истощением. В тесной и удушливой обстановке восточного штаба постоянное переутомление вновь сказалось на его физическом и моральном состоянии. Его врачи — несомненно, при активной поддержке Евы — настоятельно рекомендовали ему остаться в Бергхофе на несколько месяцев.
Пока тянулась зима, жизнь на «Горе», как и во всей Германии, делалась все более непредсказуемой. Напряжение вокруг Гитлера достигло невыносимого накала. Непрерывно обсуждался ход войны, ужины подавались поздно и продолжались до неприличия долго. Бесконечные потоки гостей и храбрые попытки Евы сохранять видимость веселья не могли скрыть всеобщей тревоги. Гитлер оставался в постели дольше обычного, и всем, кроме него самого, было ясно, что война оборачивается против Германии. Но чем слабее он становился, тем упорнее твердил о своей неуязвимости. Вопреки множащимся признакам, указывающим на его неспособность рассуждать здраво и вести войну на нескольких фронтах, Гитлер отмахивался от советов своих генералов, убежденный, что только под его личным руководством Третий рейх восторжествует. Один из офицеров впоследствии вспоминал: «Совещания могли длиться от двух часов до бесконечности, в зависимости от настроения Гитлера. Он мнил себя великим стратегом и презирал опытных военных. Это существенно ослабляло армию». У него развился тремор левой руки и ноги «предположительно истерической природы», как пренебрежительно говорил доктор Морелль. Скорее всего, так проявлялись ранние симптомы болезни Паркинсона. Он все еще видел себя последним и величайшим из тевтонских рыцарей, ведущим своих воинов в тысячелетнее будущее Германии. Эта его вера никогда не угасала, делая его слепым и глухим к действительности.
С февраля 1944 года, когда они снова оказались вместе, Ева заметила, каким он стал вялым, нервным, раздражительным. Она умоляла Траудль Юнге сказать ей правду.
Ева Браун вызвала меня на разговор.
«Что со здоровьем фюрера, фрау Юнге? Не хочу спрашивать Морелля: я не выношу его и не доверяю ему. Я была потрясена, увидев фюрера. Он сделался такой старый и мрачный. Вы знаете, что его тревожит? Он не говорит со мной о таких вещах, но я начинаю подозревать худшее».
Но даже работавшая бок о бок с Гитлером Траудль не могла ей ничего сказать: «Вы знаете фюрера лучше меня».