Захарий Зограф

Островский Григорий Семенович

В-третьих, — и это главное — автохарактеристика художника.

Захарию было тогда уже под сорок — зограф с двадцатилетним опытом, глава семьи, отец трех сыновей. Но изобразил он себя совсем молодым, и лишь небольшие усики напоминают, что перед нами не отрок, но муж. Невысокого роста, хрупкого телосложения, узкоплеч, тонок в кости, стрижен коротко, как говорили, гологлав.

Юным и печальным, углубленным в себя и отстраненным от суеты, очень одиноким, в состоянии упадка духовных и физических сил предстает художник перед зрителем. Более того, при наличии профессиональных атрибутов перед нами не столько зограф, а тем паче славный, преуспевающий, сколько уставший человек, погруженный в раздумья о неотвратимом вращении «колеса жизни»…

Таким Захарий увидел себя, таким запечатлел. Чем же вызван этот тяжелый душевный кризис? Только ли усталостью,

одиночеством? (Даже переписка с Неофитом Рильским, служившая ему отдушиной и душевной опорой, в это время прервалась: с 1848-го четыре года Неофит жил на острове Халки в Мраморном море, занимая кафедру церковно-славянского языка в греческой богословской академии.) Или склонностью к меланхолии, пессимизму, личной трагедией, неверием в скорое освобождение Болгарии? Неудовлетворенностью собой, творческим тупиком, несостоившимися мечтами и надеждами, сознанием неосуществленных возможностей, недостижимостью идеала?.. Может быть, ни тем, ни другим; может, здесь нечто иное?

И почему же Преображенский портрет написан так нервно и даже торопливо и небрежно?

«Только за двенадцать лет Захарий Зограф создает почти все свои стенописи, — писал А. Божков. — Календарная информация в этом случае превращается в загадочную формулу — выразительную и вместе с тем мистическую, как известное „Колесо жизни“, написанное им в Преображенском монастыре. Отмеченных лет меньше, чем нужно для того, чтобы перейти из одного возраста в другой. Но он словно спешит состояться как творец перед фатальным концом, спешит пустить это колесо в разверзнутую пасть зверя, спешит потому, что не хочет примириться с полным круговоротом и потому не верит, что созданное им человечество удержит его всегда в зените. Наше искусство не знает другого подобного опережения времени и судьбы — отчаянного и восторженного, фатально напряженного и одновременно с тем предельно плодотворного» [7, с. 11].

И все же, хотя вопросов куда больше, чем ответов, одно вне сомнений: мира и согласия с собой не было и далеко не все было ладно и благополучно.

Из надписи, оставленной художником в Преображенской церкви, следует, что роспись ее, исполненная «рукой Захария Христовича Болгарина из Самокова», завершена 20 сентября 1849 года. Дата очень определенная, но относится ли она к росписи всего храма или же только интерьера? Трудно представить себе, что вся колоссальная по объему работа в Преображенском монастыре выполнена за один сезон — с весны до осени. Между тем договор был заключен в августе 1848 года, но ведь тогда и даже позднее, в 1849-м, — допустим, только зимой или ранней весной — художник работал в Троянском монастыре.

Надо сказать, что вообще творческая биография Захария Зографа и ее хронология — это уравнение со многими неизвестными. Так, в литературе имеются указания, что в 1838–1841 годах Захарий Зограф работал в Долноведенском и Долнобешовском монастырях, а в 1843-м — в Плаковском; что в 1847-м Колю Фичето построил, а Захарий расписал храм Патриаршего (Троицкого) монастыря. Церковь эта погибла во время землетрясения 1913 года, а нынешняя возведена в 1927 году. Ни опровергнуть сведений о работе Захария, ни подтвердить их сейчас не представляется возможным, каких-либо убедительных аргументов, не говоря уже о документальных свидетельствах, найти не удалось. В монастырской часовне хранятся приписываемые Захарию Зографу образа из иконостаса разрушенной церкви — «Богородица», «Христос», «Иоанн Креститель», «Троица» и другие. Иконы — это другой вопрос, и авторство Захария куда более вероятно, тем более что их датируют 1851 годом, но ведь в 1847-м он работал в Троянском монастыре, за много верст от Патриаршего! Примерно такое же положение с росписями Беланзенского монастыря; В. Захариев утверждает, что его в 1839 году расписали Захарий Зограф со своим учеником Цветаном.

Да и с Преображенским, как ни считай, концы с концами, правда, сходятся, но с трудом, и поэтому многие исследователи склонны продлить время пребывания Захария здесь с 1847 года, потом с 1849-го и по крайней мере до следующего года, датируя роспись нартекса и фасада 1850-м. Это вполне правдоподобно, тем более что большие и малые храмовые иконы — «Богоматерь Одигитрия», «Преображение Господне», «Христос-пантократор», «Св. Николай», «Иоанн Креститель», «Архангел Михаил», «Св. Иван Рильский» и некоторые другие — Захарий заканчивает лишь к весне 1851 года. (На храмовой иконе «Преображение» есть подпись художника и дата — 1851.) В

ослепительном сиянии золота, четких контрастах красного, черного, синего, зеленого эти иконы смотрятся репрезентативными, исполненными очень тщательно и во всеоружии зрелого, отточенного мастерства — и в то же время суховатыми, холодными, равнодушными, что ли, лишенными той простодушной сердечности и непосредственности, которые составляли едва ли не самую примечательную и симпатичную особенность нашего художника. Разве что в «Преображении» Захарий, проникшись, видимо, впечатлениями окружающей природы, создает сложный по пластике пейзаж с лесистыми горами и отвесными скалами.

(Для часовни Андрея Первозванного иконы писал племянник Захария — Станислав Доспевский. В 1860-х годах искусство болгарской иконописи выходило на завершающий и к тому же совершенно иной виток своей истории: тот же «Андрей Первозванный» Доспевского — не столько икона, сколько картина, выдающая кисть прилежного ученика и последователя русских академистов, живопись религиозного содержания. Однако это уже предмет другого разговора.)

Но все это будет позднее, а пока что путь Захария лежал к дому. В Пловдиве свирепствовала холера, пришлось идти другой дорогой.

САМОКОВ. 1853

И снова Самоков.

Собственно, Захарий и не уходил от него: куда бы и как бы надолго ни забрасывала его беспокойная зографская судьба, он везде ощущал себя самоковчанином. Недаром на всех его подписях присутствует: «…из Самокова», «…живописец самоковчанин». Не все еще осознавали себя тогда гражданами Болгарии, но у всех должен был быть родной город или село, ибо человек без него — отщепенец, бродяга, никто. Здесь, в Самокове, были его корни — родной очаг, могилы отца и матери, дом Димитра и Тенки, его дом, где жила жена и подрастали сыновья. Это был его город, и даже если ему становилось здесь тесно и тягостно, он всегда возвращался сюда.

Добрых пятнадцать лет прошло с тех пор, как Захарий впервые надолго покинул Самоков; тогда он был молод, а знали его главным образом как сына усты Христо и брата Димитра, да и то лишь в родном городе и ближайших окрестностях. Ныне слава об искуснейшем зографе, украсившем главнейшие болгарские святыни — монастыри Рильский, Бачковский, Троянский, Преображенский, разнеслась из конца в конец. Раньше вынужден он был считать каждый грош, ожидая, когда прижимистые ктиторы расплатятся за заказанные ими образа; сейчас он сам богат, и самоковчане чтут в нем не только славного, но и состоятельного согражданина. Бережливость всегда была добродетелью каждого здравомыслящего болгарина — торговца, ремесленника, крестьянина, и особенно в нынешние времена, когда предприимчивость все более пронизывала общество — от ворочавших многими тысячами чорбаджиев до мелких лавочников, лишь мечтавших выйти «в люди». Взращенный на этой почве трезвый практицизм Захария, обостренный сейчас сознанием своей ответственности за будущее жены и детей, плодоносил процентами на отданные в долг деньги (и немалыми! — такого рода деятельность отнюдь не считалась предосудительной, и Захарий участвовал даже в займах Рильскому монастырю), домами в Самокове, приобретенными самостоятельно или на паях. Самолюбию художника льстило, что теперь он мог на равных держаться с теми, от кого еще недавно был в зависимости. Две лавки, в которых самоковской абой бойко торговал его компаньон Димитр Каракалфин, харчевня и постоялый двор в болгарском квартале, купленные на паях с хаджи Митоте, пять домов, один из которых, приобретенный по случаю в 1845 году всего за 3360 грошей и перестроенный еще за 11 тысяч, он отделал для своей семьи, — с крупными богатеями не соперничать, но для Захария это было не так уж плохо… Кое-что досталось и в наследство от тестя: хаджи Гюро скончался в январе 1849 года, обойдя в завещании нелюбимого зятя, но не забыв дочери и внуков.

Вечный странник, Захарий был теперь привязан к своему дому, стоявшему на Широкио сокак — главной улице города. Одноэтажный, о пяти окнах по фасаду, под четырехскатной черепичной крышей, дом стоял в глубине двора и не привлекал внимания, но был достаточно просторным, удобным, уютным. На пустырь, что сзади него, дом выходил эркером на деревянных подпорах и сложенным из нетесаного камня цокольным этажом под ним. Двор окружала тоже каменная, под черепицей ограда, там же сарай и мастерская художника — небольшой, очень простой и непритязательный на вид домик, крытый красной черепицей на два ската. Чистое, тихое, а главное, свое убежище, где можно уединиться, — об этом он мечтал всегда.