Захудалый род
Шрифт:
— Ну хорошо — бывали и тогда разные люди, а ты не путай, а рассказывай: "В Палестине жил ученый, который выучил наизусть сто книг…" Продолжай дальше!
— Да; а там же, где-то в пещере, жил мудрец. Ученый и захотел показать мудрецу, что он много знает; приходит к нему в пещеру и говорит: "Я сто книг выучил", а мудрец на него посмотрел и отвечал: "Ты дурак".
— За что же он его так обидел?
— Да позвольте, вот видите, как вы поспешны: он его совсем не обидел, а хотел его ученость узнать, а ученый как только услыхал, что мудрец его дураком назвал, взял палку и начал мудреца бить.
— И троица, и науки, и палкой
— Да вы подождите, ведь это вдруг невозможно… Вот когда ученый мудреца отколотил, мудрец и заплакал.
— Больно, так и мудрец заплачет.
— Совсем не о том, что больно, а из сожаления.
— Ничего не понимаю.
— Слушайте: мудрец заплакал и говорит ученому: "Ах, какой ты бедный, как ты дурно учился", а тот еще хуже рассердился и говорит:
"Чем я дурно учился: я сто книг выучил".
А мудрец отвечает:
"Как же ты сто книг выучил, а одно слово неприятное услыхал, и все их вдруг позабыл и драться стал".
— Это он остро ему сказал.
— А как же? "Иди, говорит, теперь снова учись". А Червев что выучил, все постоянно помнит.
_ А его тоже разве на такой манер экзаменовали?
— Еще бы!
— И дураком называли?
— Ну, разумеется: только ведь его кто как хочет обижай, он не обидится и своего достоинства не забудет.
— Да в чем же его достоинство?
— Постиг путь, истину и жизнь.
— Путь, истина и жизнь — это Христос.
— Он его и постиг.
Княгиня перестала расспрашивать; ее докладчики ее интересовали, но не удовлетворяли ее любопытства.
Но каково же было ее удивление, когда те, кому она передала результат своих неудачных разведок о местопребывании Червева, ответили ей, что местопребывание старика уже отыскано чрез Дмитрия Петровича Журавского, который не прерывал с Червевым сношений и знал, что этот антик теперь живет в Курске, где учит грамота детей и наслаждается дружбою "самоучного мещанина Семенова".
Княгиня слыхала и про Журавского и про "самоучного мещанина Семенова", которые оба впоследствии получили у нас оригинальную известность: первый как сотрудник Сперанского по изданию законов и потом искреннейший аболиционист, а второй как самоучка-астроном.
Имена этих двух людей, в особенности имя Дмитрия Журавского, подняли в глазах бабушки значение Червева. Какой-нибудь незначащий человек не мог быть другом страстного любителя науки Семенова, и с ним наверное не пересылался бы письмами Журавский, освободительные идеи которого, впоследствии неуспешно приложенные им в имениях графа Перовского, хотя и держались в секрете, но были немножко известны княгине. К слову о Журавском нелишним считаю сказать, что бабушка никогда не боялась «освобождения» и сама охотно толковала о том, что быт крепостных невыносимо тяжел и что "несправедливость эту надо уничтожить". Правда, княгиня Варвара Никаноровна не думала о таком освобождении крепостных, какое последовало при Александре Втором; это лучшим ее сверстникам не казалось возможным. Журавский, посвятивший крестьянскому вопросу всю свою жизнь и все свои средства, никогда в лучших своих мечтах не дерзал проектировать так, как это сделалось… Великодушный человек этот соглашался еще оставить крестьянина помещичьим работником, но только не рабом.
По крайней мере так писано в заготовленной Журавским правительству записке, которая ныне, вместе с другими бумагами покойного, хранится у того, кто
— Он человек очень ученый.
— Какого духа он? — спросила бабушка.
Собеседник княгини поежился, поправил черную перевязь на своем больном лице и отвечал:
— Слишком возвышенного.
— Извините, — молвила бабушка, — я не понимаю, как человек может быть слишком возвышен?
— Когда он, имея высокий идеал, ничего не уступает условиям времени и необходимости.
— Червев таков?
— Да, он таков.
— Чего ж он хочет?
— Всеобщего блага народного.
— Он знает ваши заботы?
— Да.
— Вы с ним советовались?.. Извините меня, бога ради, что я вас так расспрашиваю.
— Ничего-с; да, я с ним советовался, мы с ним были об этом в переписке, но теперь я это оставил.
— Почему?
Журавский опять взялся за перевязь.
— Бога ради… я вас прошу, извините мне мои вопросы, мне это очень нужно!
— Он нехорошо на меня действует, он очень благоразумен, но все, что составляет цель моей жизни, он считает утопиею… Он охлаждает меня.
— Он не расположен к этому делу?
— Нет; но у него очень сильна критика…
— В чем же он критикует вашу записку?
— Он вместо ответа надписал просто, что в возможность освобождения по воле владельцев не верит.
— Во что же он верит?
— В то, что это сделаем не мы.
— А кто же?
— Или сами крестьяне, или самодержавная воля с трона.
И бабушка и ее собеседник умолкли.
— Что же? — тихо молвила после паузы княгиня, — знаете, может быть, он и прав.
— Быть может.
— Наше благородное сословие… ненадежно.
— Да, в нем мало благородства, — поспешно оторвал Журавский.
— И рассудительности, — подтвердила княгиня, — но скажите мне, пожалуйста, почему этот Червев, человек, как говорите, с таким умом…
— Большим, — перебил Журавский.
— И с образованием…
— Совершенным.
— Почему он живет в таком уничижении?
Журавский бросил на бабушку недовольный взгляд.
— Извините, — сказала бабушка.
— Ничего-с; мне только странно, о чем вы спросили: "Червев в уничижении"… Что же вас в этом удивляет? Он потому и в уничижении, что он всего менее его заслуживает.