Захват Московии
Шрифт:
Слуга начал с того, что взял во дворе у одного стрельца в залог за пропитые, но не выплаченные им деньги кафтан. А стрелец этот убежал. Тогда схватили моего слугу и, связанного, приволокли на суд. Слугу спросили — чей он? Тот отвечал: «Андрея Володимировича». Немедленно вызвали на суд и меня. И стрелецкий голова, обратившись к боярам, сказал: «На этом дворе убит стрелец. Великий князь не хочет терять своего: у стрельца было золота и денег на 60 рублей. Прикажите ему возвратить эти деньги». Решение было быстро произнесено, тем более что на суде был предъявлен и кафтан! Я должен был заплатить. Остальные стрельцы радовались этому и немедля хотели взять меня на правеж и бить меня палками по ногам. Но бояре сказали: «Не бейте! Оставьте его, пока он не принесет денег». Когда же я положил деньги на стол, стрелецкий
После того мой слуга был отпущен и отдан мне. Бояре сказали: «Возьми своего слугу и делай с ним что хочешь». Так я, как только пришел к себе на двор, приказал подвесить его в кладовой за руки. Он же взмолился: «Государь! Отпусти меня! Я добуду тебе твои деньги». — «Ну хорошо!» — отвечал я. Тогда он взял рубаху и завернул в нее один из моих золоченых кубков. Затем пошел к одному человеку, торговавшему солодом: говорили, что моя служанка приносила к нему на хранение часть украденных у меня денег. Слуга, придя к нему в дом, попросил хозяйку взять на хранение его рубаху, а сам внимательно следил, куда она ее положит. Затем я схватил моего слугу и повел на суд и просил бояр дать мне целовальников, будто бы я хорошо знаю, где находились деньги, украденные у меня моим слугой.
Когда мы подошли к дому, где была рубаха с золоченым кубком, туда же привели и моего слугу, раздетого донага, и водили его по всем углам. Хозяйка быстро сообразила, в чем дело, кричала и плакала. Как только в присутствии целовальников слуга нашел рубаху, ее тотчас же опечатали, этим дело было уже выиграно. Хозяйку схватили и повели на Судный двор. Мне было стыдно, что я поклепал напрасно эту женщину: в земщине она была моей ближайшей соседкой; ее первый муж был иконописец.
«Бояре! — сказал я. — Теперь уже поздно начинать дело». И бояре приказали держать эту женщину в тюрьме, чтобы поставить ее на суд, когда я предъявлю ей обвинение. Тогда судьей был Дмитрий Пивов. Он был расположен ко мне и охотно попускал тому, что я добываю обратно свои деньги: он хорошо знал, что стрелецкий голова оговорил меня напрасно и неправдой получил от меня деньги. Теперь в моей власти было также отобрать деньги от другого, но я этого не сделал и попросил Пивова отпустить эту женщину (что он и сделал за мелкую мзду), а ей наказал собрать 50 рублей и дать мне, что она вскоре и сделала.
Еще раньше, во время опричнины, торговый человек турецкого султана Чилибей должен был покинуть Москву немедленно. И великий князь приказал, чтобы все его должники заплатили ему свои долги. Тогда Алексей Басманов просил одолжить ему 50 рублей. Когда я выплачивал ему эти деньги, он принес с собой золотые цепи и хотел оставить их мне в залог. Но я от них отказался. Узнав об этом, сын его Федор — тот самый, с которым развратничал великий князь и в годы опричнины был первым воеводой против крымского царя, — обратился ко мне по-дружески: «В каком уезде твое поместье?» — «В Старицком, боярин», — ответил я. «Этот уезд, — ответил он, — отдан теперь мне; не бери с собой никакого продовольствия; ты будешь есть за моим столом, а твои слуги вместе с моими». Я поблагодарил его, а он продолжал: «Если ты не хочешь отправляться — я в том волен и, как ты сам знаешь, могу тебя хорошо защитить». Я радостно благодарил его и ушел в веселом настроении. Некоторые из наших насмехались надо мной.
Когда этот боярин Федор Басманов вернулся домой, великий князь сосватал ему невесту; на свадьбу был приглашен и я. Великий князь на этой свадьбе был очень весел. И боярин сказал мне: «Говори, чего ты хочешь: все будет исполнено, так как великий князь весел. Я расскажу ему, какое преданное сердце бьется в твоей груди!» Я поблагодарил его и сказал: «Сейчас, слава богу, я ни в чем не нуждаюсь, но я прошу тебя сохранить твое расположение ко мне». Он обернулся назад и приказал вернуть мне взятые в долг деньги. Деньги были отсчитаны в мешок, а мешок запечатан.
Один боярин по имени Федор Санин — он побывал во многих чужих странах — видел это и совсем по-дружески упросил меня поехать вместе с ним. Когда мы пришли к нему на двор, мне были оказаны все обычные почести.
Во время чумы, когда были заняты заставами все проселки и большие дороги, в моей деревне умер один из моих крестьян вместе с женой и детьми и со всеми домашними, за исключением маленькой девочки. Мои приказчики в присутствии понятых поместья переписали все добро; оно охранялось стражей. Но вот приходит один крестьянин по имени Митя Лыкошин и заявляет, что умершая женщина была его милой, его любовницей.
Те, что охраняли пожитки, отвечали: «Теперь нет суда ни здесь, ни где-либо в другом месте. Если хочешь что-нибудь получить, отправляйся тогда в Москву». А он, конечно, знал, что ни в Москву, ни из Москвы никто пройти не может. Поэтому все, что там было, он забрал силой. Я узнал об этом, и, хотя все пути были заняты, я, подав челобитную, посылал за ним тайно, с опаской там, где не было застав, с приказом поставить его на суд — однажды, дважды и наконец в третий раз. А он так и не прибыл.
Когда же были сняты заставы с дорог и от городов, я вновь послал за ним и велел его арестовать. Когда это приводилось в исполнение, он был пьян. Его связали, и я приказал жестоко бить его на торгу в городе Старице с тем, чтобы он дал мне по себе поруку. Но никто не хотел быть поручителем по нем, потому что знали про него, что он богат, а про меня, что я себя не обижу. А у него было еще и свое имущество, и я действовал так, чтобы вместе с моим добром получить и его. Он же упорствовал, не желая отдавать ни своего, ни моего. Тогда его заковали в железа, залили их свинцом и отправили его в Москву. На Москве недельщики обошлись с ним подобным же образом; при них он был и слугой, и служанкой, и малым; и каждый день, как обычно, они бивали его на торгу.
Когда я пришел в Москву из Александровой слободы и вник в положение дела, Митя Лыкошин и опечалился, и обрадовался. Он написал челобитье, где просил выдать себя мне в качестве моего холопа до тех пор, пока он не заплатит все сполна. Бояре спросили меня: «Согласен ли ты взять его и на нем доправить? Мы готовы выдать его тебе, но, когда ты получишь свое, ты поставишь его опять перед нами». Так добыл я по нем поруку, увел его и отправил в мое поместье в село Новое.
Здесь он так был отделан моей дворней, что уже не мог стоять на правеже и говорил, что ночью наложит на себя руки, так как не в силах долее выносить побои и насмешки. Я тотчас же сообразил это и изготовил для него шейные железа с цепью в сажень длины, так что цепь затягивалась узлом, и ночью он мог лежать, а днем сидеть или стоять, и такие ручные железа, что обе руки можно было запереть вместе. Так его охранили от самоубийства. По утрам его освобождали, выводили на площадь и ставили на правеж. Железа его были залиты свинцом. Я отдал приказание — бить его не очень сильно, чтобы он не умер. После того как он отстаивал четверть часа в селе на площади и подвергался всякого рода насмешкам и укорам, его доставляли обратно на его место. Так происходило ежедневно в моем селе. Но он все еще не отчаивался. Каждый день, когда его били, он взывал ко мне громким голосом: «Господарь Андрей Володимирович, пожалуй меня!» Он рассчитывал терпеть до тех пор, пока я не отпущу его, наконец. Деревня, где жил этот крестьянин, была неподалеку от моего села. Сын его — хороший был паренек, кутил и ругался круглые сутки, держал все время тайных любовниц. Он приехал к отцу и уговаривал его оставаться непреклонным. Так тот и поступал и ни разу не вызвался что-либо дать. Правда, он говорил: «Государь! Пошлите и прикажите привезти из деревни все, что там есть моего». Но я возражал: «Ни к чему мне такой труд. Пусть твой сын продает твои пожитки и платит мне деньгами. Не думаешь ли ты, что у меня мало палок, чтобы измочалить твои ноги?» И хотя его ноги были порядком разбиты — настолько, что он не мог больше стоять, а должен был лежать, — он не сдавался и продолжал ежедневно призывать мое имя.