Закат и падение Римской Империи. Том 1

Гиббон Эдвард

Оружие Аврелиана восторжествовало и над внешними и над внутренними врагами республики. Нас уверяют, что благодаря его спасительной строгости во всей Римской империи были вырваны с корнем преступления и склонность к мятежу, вредные замыслы и пагубные заговоры, а также все бедствия, порождаемые слабыми и деспотичными правительствами. Но если мы сообразим, насколько развитие нравственной порчи быстрее ее исцеления, и если мы припомним, что годы, проведенные среди общественной неурядицы, были гораздо длиннее, чем те месяцы, которыми считается воинственное царствование Аврелиана, то мы должны будем признать, что нескольких коротких промежутков мирного времени было недостаточно для выполнения трудной задачи общественного переустройства. Даже попытка императора восстановить неподдельность монеты вызвала грозное возмущение. Досада императора выразилась в одном из его частных писем. "Без сомнения,- говорит он, - богам угодно было, чтобы вся моя жизнь протекла в непрерывных войнах. Мятеж, вспыхнувший внутри города, привел к очень серьезной междоусобной войне. На монетном дворе рабочие взбунтовались по наущению Фелициссима, раба, которому я дал место в финансовой администрации. Мятеж подавлен, но во время борьбы убито семь тысяч солдат, принадлежавших к тем войскам, которые обыкновенно стоят в Дакии и в лагерях на берегах Дуная". Другие писатели, рассказывая об этом происшествии, прибавляют, что оно случилось вскоре после Аврелианова триумфа, что решительное сражение произошло

на Делийском холме, что работавшие на монетном дворе мастеровые прибавляли подмесь к монетам и что император восстановил государственный кредит, приказав выдавать хорошую монету взамен дурной, которую велено было приносить обратно в казначейство.

Мы могли бы ограничиться рассказом об этом странном происшествии, если бы его несообразность и неправдоподобие не бросались в глаза. Подделка монеты была, конечно, делом, возможным при таком управлении, как управление Галлиена; нет также ничего неправдоподобного в том, что люди, служившие орудием для этого подлога, опасались сурового Аврелианова правосудия. Но лишь очень немногие были соучастниками этого злоупотребления, и лишь немногие могли извлекать из него пользу, поэтому трудно понять, каким образом они могли взбунтовать разоряемый ими народ против императора, которого они обманывали. Можно бы было ожидать, что эти негодяи сделаются предметом общей ненависти вместе с доносчиками и другими орудиями деспотизма и что улучшение монеты будет таким же популярным делом, как уничтожение старых счетов, сожженных по приказанию императора на площади Траяна. В таком веке, когда принципы торговли были еще так мало известны, может быть, и нельзя было достигнуть желаемой дели иначе как путем суровых и неблагоразумных мероприятий, но скоропреходящее неудовольствие такого рода едва ли было способно разжечь и поддержать пламя серьезной междоусобной войны. Увеличение и без того уже обременительных налогов на земли или на предметы ежедневного потребления могло бы в конце концов возбудить восстание между теми, кто или не хочет, или не может покинуть свое отечество; но этого не могло случиться по поводу какой бы то ни было операции, восстанавливающей настоящую ценность монеты. Временный вред от такой операции был бы очень скоро заглажен постоянной от нее пользой, убыток распределялся бы между огромным числом людей, и если бы немногие богачи потерпели значительное уменьшение своих капиталов, они вместе с утратой своих богатств утратили бы в некоторой мере те вес и влияние, которые доставляло им обладание этими богатствами. Поэтому, хотя Аврелиан и старается скрыть настоящую причину восстания, его монетная реформа могла быть не чем иным, как очень слабым предлогом, за который ухватилась партия людей и сильных и недовольных. Хотя Рим и не пользовался политической свободой, крамолы партий сеяли в нем раздоры. Простой народ, к которому постоянно питал особое расположение император, сам вышедший из простонародья, жил в непрерывной вражде с сенатом, со всадниками и с преторианской гвардией. Только прочный и тайный союз между этими сословиями - между авторитетом первого из них, богатством второго и оружием третьего - мог выставить силу, способную выдержать бой с дунайскими легионами, которые состояли из ветеранов и только что завершили, под предводительством воинственного монарха, завоевание Запада и Востока.

Какая бы ни была причина или цель этого восстания, приписываемого с крайним неправдоподобием рабочим монетного двора, Аврелиан воспользовался своей победой с безжалостной суровостью. Он был от природы склонен к строгости. Так как он и на престоле не переставал быть крестьянином и солдатом, то его нервы нелегко поддавались впечатлениям симпатии и он мог без всякого душевного волнения присутствовать при пытке и смертной казни. Привыкший с раннего возраста к военному ремеслу, он не дорожил жизнью граждан, наказывал расстрелом за малейший проступок и перенес суровую лагерную дисциплину в сферу гражданского управления. Его любовь к справедливости нередко превращалась в слепую и свирепую страсть, и, когда он усматривал опасность лично для себя или для государства, он не обращал никакого внимания на силу приводимых улик и не соблюдал никакой соразмерности между преступлением и наказанием. Ничем не вызванное с его стороны восстание, которым римляне отблагодарили его за все его заслуги, до крайности раздражило его заносчивый нрав. Самые знатные римские семейства навлекли на себя обвинение или подозрение в том, что они участвовали в заговоре, причины которого так трудно доискаться. Нетерпеливая жажда мщения ускоряла ход этой кровавой расправы, которая оказалась гибельной для одного из племянников самого императора. По выражению одного современного поэта, палачи были измучены, тюрьмы были битком набиты, а несчастный сенат скорбел о смерти или об отсутствии многих из своих самых достойных членов. Это собрание было недовольно столько же гордостью Аврелиана, сколько и его жестокостью. Не имея никакого понятия об обязательной силе гражданских учреждений или, может быть, не желая им подчиняться, Аврелиан не хотел признавать никакой другой основы для своей власти, кроме силы меча, и управлял по праву завоевателя империей, которую он спас и поработил.

Один из самых здравомыслящих римских монархов заметил, что дарования его предшественника Аврелиана были более применимы к командованию армией, нежели к управлению империей. Сознавая, какого рода деятельность могла выставить во всем их блеске и его природные способности, и приобретенную им опытность, Аврелиан снова взялся за оружие через несколько месяцев после своего триумфа. Он находил нужным занять неугомонные легионы какой-нибудь внешней войной; к тому же персидский монарх, возгордившийся унижением Валериана, все еще безнаказанно оскорблял величие Рима. Во главе армии, страшной не столько своей многочисленностью, сколько своей дисциплиной и храбростью, император дошел до проливов, отделяющих Европу от Азии. Там он узнал на опыте, что самая абсолютная власть служит лишь слабой охраной против людей, доведенных до отчаяния. Он пригрозил одному из своих секретарей, которого обвиняли в вымогательствах, а всем было известно, что угрозы императора редко остаются без последствий. Виновному оставалось только одно средство спасения - впутать в угрожавшую ему опасность высших военачальников армии или по меньшей мере внушить им такие же опасения, какие мучили его самого. Искусно подделав подпись своего повелителя, он показал им длинный список обреченных на смерть; так как в этом списке находились и их имена, то они, не подозревая подлога, решились убить императора для спасения своей собственной жизни. На пути между Византией и Гераклеей на Аврелиана внезапно напали заговорщики, имевшие право по своему рангу находиться подле его особы, и после непродолжительного сопротивления Аврелиан пал от руки Мукапора, одного из генералов, которого он всегда любил и к которому питал доверие. Он умер, сопровождаемый сожалениями армии, ненавистью сената и общим сознанием, что он был воинственный и счастливый государь и что он предпринимал полезные реформы с такой строгостью, которая может найти для себя оправдание во всеобщей нравственной испорченности.

ГЛАВА XII

Поведение армии и сената после смерти Аврелиана.
– Царствования Тацита* Проба, Кара и его сыновей

Таково

было несчастное положение римских императоров, что, каков бы ни был их образ действий, их участь всегда была одна и та же. Все равно, проводили ли они жизнь в наслаждениях или в трудах на пользу общества, все равно, были ли они взыскательны или снисходительны, беспечны или славны своими подвигами, - их всех одинаково ожидала преждевременная могила и почти каждое царствование оканчивалось одной и той же отвратительной сценой измены и убийства. Впрочем, смерть Аврелиана особенно примечательна по своим необыкновенным последствиям. Легионы были глубоко преданы своему победоносному вождю; они скорбели о его смерти и отомстили за него. Обман коварного секретаря был открыт и наказан. Введенные в заблуждение заговорщики присутствовали на погребении своего оклеветанного государя с раскаянием, которое, по-видимому, было искренне, и подписались под единогласным решением военного сословия, выраженным в следующем послании: "Храбрые и счастливые армии к римскому сенату и народу. Преступление одного и заблуждение многих лишили нас покойного императора Аврелиана. Уважаемые отцы-сенаторы, благоволите причислить его к богам и назначьте ему такого преемника, который, по вашему мнению, достоин императорского звания! Ни один из тех, чья вина или заблуждение были причиною понесенной нами утраты, никогда не будет царствовать над нами”. Римских сенаторов вовсе не удивило известие, что еще один император убит в своем лагере; они втайне радовались падению Аврелиана, но, когда в полном собрании сената консул сообщил им содержание скромного и почтительного послания легионов, они были приятно удивлены. Памяти своего умершего государя они стали щедро расточать все почести, какие только мог вынудить у них страх, а может быть, и чувство уважения; вместе с тем они выразили самую искреннюю признательность верным армиям республики, обнаружившим столь правильный взгляд на легальный авторитет сената в вопросе о выборе императора.

Однако, несмотря на столь лестное для сената приглашение, самые осторожные из его членов не захотели ставить свою безопасность и свое достоинство в зависимость от каприза вооруженной толпы. Конечно, сила легионов была залогом их искренности, так как тот, кто может повелевать, редко бывает доведен до необходимости притворяться; но разве можно было ожидать, что внезапное раскаяние уничтожит закоренелые восьмидесятилетние привычки? Если же солдаты снова вовлеклись бы в привычные для них мятежи, то их дерзость могла бы унизить достоинство сената и оказаться пагубной для предмета его выбора. Эти и другие подобные им мотивы заставили сенат издать декрет, в силу которого избрание нового императора предоставлялось военному сословию.

Возникшее отсюда препирательство представляет одно из самых достоверных и вместе с тем самых невероятных событий в истории человеческого рода. Войска, как будто пресытившиеся властью, которой они до тех пор пользовались, снова умоляли сенат возложить императорское звание на одного из его членов. Сенат упорствовал в своем отказе, а армия - в своем требовании. Обоюдное предложение было сделано и отвергнуто по меньшей мере три раза, а тем временем, как настойчивая скромность сената и армии непременно хотела получить повелителя от противной стороны, незаметно протекло восемь месяцев: это был приводящий в изумление период спокойной анархии, в течение которого римский мир оставался без монарха, без узурпаторов и без мятежей. Назначенные Аврелианом генералы и должностные лица по-прежнему исполняли свои обязанности, и проконсул Азии был единственным из высших сановников, удаленным от должности в течение всего междуцарствия.

Подобное, но гораздо менее достоверное событие, как полагают, случилось после смерти Ромула, который и по своей жизни, и по своему характеру имел некоторое сходство с Аврелианом. Престол оставался вакантным в течение двенадцати месяцев, пока не был избран сабинский философ, а тем временем общественное спокойствие охранялось благодаря точно такому же единодушию между различными государственными сословиями. Но во времена Нумы и Ромула авторитет патрициев сдерживал самовластие народа, а в маленькой и добродетельной республике было нетрудно сохранять надлежащее равновесие между свободными учреждениями. А римское государство уже было не таким, каким было в своем детстве, и его упадок происходил при таких условиях, которые не позволяли ожидать от междуцарствия ни общей покорности, ни общего единодушия; такой покорности и единодушию препятствовали и громадность шумной столицы, и огромный объем империи, и раболепное равенство перед деспотизмом, и армия из четырехсот тысяч наемников, и привычка к беспрестанным переворотам. Однако, несмотря на все эти источники беспорядка, воспоминание об Аврелиане и введенная им дисциплина сдерживали и мятежные наклонности войск, и пагубное честолюбие их вождей. Цвет легионов оставался в своем лагере на берегах Босфора, а развевавшееся над ними императорское знамя внушало страх менее сильным лагерям, расположенным в Риме и в провинциях. Военное сословие, по-видимому, было воодушевлено благородным, хотя и преходящим, энтузиазмом, и следует полагать, что кучка истинных патриотов старалась поддержать возрождавшееся согласие между армией и сенатом как единственное средство возвратить республике ее прежнее величие и силу.

25 сентября, то есть почти через восемь месяцев после умерщвления Аврелиана, консул созвал сенат и обратил его внимание на шаткое и опасное положение империи. Он слегка намекнул на то, что ненадежная верность солдат может каждую минуту поколебаться, так как она зависит от разных случайностей, и с убедительным красноречием указывал на различные опасности, которые могут возникнуть от дальнейшей отсрочки выбора императора. Уже получено известие, говорил он, что германцы перешли через Рейн и овладели несколькими из самых сильных и самых богатых городов Галлии. Честолюбие персидского монарха постоянно держит в страхе Восток; Египет, Африка и Иллирия легко могут сделаться жертвой внешних или внутренних честолюбцев, а легкомысленные сирийцы всегда готовы предпочесть святости римских законов даже царствование женщины. Затем консул обратился к старшему из сенаторов - Тациту и просил его высказать свое мнение по важному вопросу о выборе достойного кандидата для замещения вакантного престола.

Если нам будет дозволено отдать предпочтение личным достоинствам пред тем величием, которое зависит от случайности, то мы должны будем признать происхождение Тацита более знатным, чем происхождение царей. Он вел свой род от того историка-философа, сочинения которого будут служить поучением для самых отдаленных поколений человеческого рода. Сенатору Тациту было в то время семьдесят пять лет. Его продолжительная безупречная жизнь была украшена богатством и почестями. Он был два раза возводим в консульское звание и в пользовании своим большим состоянием в 2 или 3 миллиона ф. ст. выказывал вкус и умеренность. Опытность, приобретенная им при стольких хороших и дурных императорах в промежуток времени, начинавшийся с безрассудных выходок Гелиогабала и кончавшийся полезной строгостью Аврелиана, научила его ясно понимать обязанности, опасности и искушения их высокого звания. А из тщательного изучения сочинений своего бессмертного предка он извлек знакомство с римской конституцией и с человеческой натурой. Голос народа уже указывал на Тацита как на такого гражданина, который более всех достоин императорского звания. Когда слух об этом дошел до его сведения, он, из желания уклониться от такой чести, удалился на одну из своих вилл в Кампании. Проведя два месяца в приятном уединении в Байях, он подчинился требованию консула, приглашавшего его снова занять свое почетное место в сенате и помочь своими советами республике в столь важном случае.