Шрифт:
ЗАКАТ и ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ.
Том IV
От битвы на Каталаунских полях и смерти Аттилы до появления Лангобардского королевства на земле Италии — таков отрезок европейской истории, ставшей предметом четвертого тома. Падение Римской империи, его причины, перенос центра жизни на восток, в Византию, император Юстиниан, его жена, партии цирка, восстание Ника, строительство, война с персами и варварскими королевствами, колонизация германцами Британии — вот основные сюжеты этой книги.
ПРЕДИСЛОВИЕ К IV-й части издания in 4-to.
Я исполняю мое обещание и осуществляю мое намерение написать историю упадка и разрушения римского владычества и на Западе, и на Востоке. Она обнимает весь период времени от царствования Траяна и Антонинов до взятия Константинополя Мехмедом Вторым и заключает в себе обзор Крестовых походов и положения Рима в средние века. Со времени издания первой части протекли двенадцать лет, которые, согласно моему желанию, были годами «здоровья, досуга и упорного труда». Теперь я могу поздравить себя с тем, что освободился от продолжительной и утомительной работы, но мое удовольствие будет чистым и полным только в том случае, если публика отнесется к последним частям моего сочинения с такой же благосклонностью, с какой она относилась к первым.
Сначала я намеревался собрать в одно целое сведения о тех писателях всех веков и всех наций, из которых я черпал материалы для этой истории, и я до сих пор остаюсь в том убеждении, что такую с виду хвастливую выставку учености мне извинили бы ради действительной пользы такого труда. Если же я отказался от этого намерения, если я уклонился от предприятия, получившего одобрение от великого знатока
Я скоро снова увижу берега Женевского озера, с которыми я познакомился в ранней молодости и которые всегда так любил. Живя в досуге и в независимости под мягкой системой управления, среди прелестной природы и вежливого и образованного народа, я пользовался и, надеюсь, впредь буду пользоваться разнообразными наслаждениями уединения и общественной жизни. Но я всегда буду дорожить названием и достоинством англичанина: я горжусь тем, что родился в свободной и образованной стране, и одобрение моих соотечественников, было бы самой лучшей и самой почетной наградой за мой труд. Если бы я пожелал иметь другого патрона, кроме публики, то я посвятил бы это сочинение тому государственному человеку, который в течение своего продолжительного, бурного и в конце несчастного управления имел много политических противников, но едва ли хоть одного личного недруга, который, после своего падения, сохранил много верных и бескорыстных друзей и который под гнетом тяжелого недуга сохраняет привлекательную энергию своего ума и счастливое душевное спокойствие, свойственное его превосходному характеру. Лорд Норс позволит мне выразить чувство дружбы на языке искренности; но даже и искренность и дружба были бы безмолвны, если бы он был еще на том посту, с которого раздаются королевские милости.
В моем далеком уединении, тщеславие, быть может, не перестанет нашептывать мне на ухо, что мои читатели, вероятно, захотят знать, не простился ли я с ними навсегда, заканчивая это сочинение. Я расскажу им все, что я сам знаю, -все, что я мог бы поведать самому близкому другу. В настоящую минуту мотивы для деятельности и мотивы для бездействия уравновешиваются, а в глубине моей души я не нахожу ничего, что дало бы мне право решить, на которой стороне будет перевес. Я не могу от себя скрывать, что шесть больших томов должны были утомить, а может быть, и истощить снисходительное внимание публики, что при повторении подобных попыток писатель, имевший успех, может более потерять, чем выиграть, что моя жизнь уже клонится к закату и что самые почтенные из моих соотечественников, те люди, примеру которых я желал бы подражать, положили в сторону перо историка почти в таком же периоде своей жизни. Тем не менее я соображаю, что летописи древних и новых времен представляют много богатых и интересных сюжетов, что я еще располагаю и здоровьем, и досугом, что благодаря привычке писать приобретаются в некоторой степени искусство и легкость и что я вовсе не чувствую, чтобы во мне ослабло горячее влечение к истине и к знанию. Для деятельного ума праздность более утомительна, чем труд, и первые месяцы моей свободы будут употреблены на занятия, способные удовлетворить мою любознательность и мои наклонности. Увлечения этого рода иногда отрывали меня от обязательной, хотя и приятной, работы, которую я добровольно наложил на себя; но впредь я буду полным хозяином моего времени, и все равно, буду ли я делать хорошее или дурное употребление из моей независимости, я уже не буду бояться ни упреков моей собственной совести, ни упреков со стороны моих друзей. Я имею полное право на целый год отдыха; будущее лето и затем зима пройдут очень быстро, и опыт решит, должен ли я предпочесть свободу и разнообразие занятий систематической работе, которая хотя и вносит оживление в ежедневные занятия писателя, но вместе с тем и вставляет их в определенные рамки. Мой выбор, быть может, будет зависеть от прихоти или от случайности, но изворотливое самолюбие отыщет мотивы и для одобрения усидчивой деятельности, и для одобрения философского бездействия.
Даунинг-Стрит, 1 мая 1788.
P. S. Я пользуюсь этим случаем, чтобы сделать два замечания, касающихся отдельных слов, так как до сих пор они не приходили мне на ум. 1. Всякий раз, когда я говорю по ту сторону Альп, Рейна, Дуная и пр., я предполагаю, что я нахожусь сначала в Риме, а потом в Константинополе, и не обращаю никакого внимания на то, согласны ли такие условные географические указания с местом жительства читателя или автора. 2. При употреблении иностранных собственных имен, и в особенности тех, которые имеют восточное происхождение, я всегда буду стараться, чтобы их перевод на английский язык был верной копией с оригинала. Но мне придется нередко отступать от этого правила, основанного на стремлении к однообразию и точности, а исключения из него будут более или менее часты сообразно с установившимися в языке обычаями и со вкусом переводчика. Наша азбука иногда оказывается недостаточной; неприятный звук и непривычная орфография могли бы оскорбить слух или зрение наших соотечественников, а некоторые явно извращенные названия вошли в употребление и как бы натурализовались в общеупотребительном языке. У пророка Мухаммеда уже нельзя отнять его знаменитого, хотя и неправильного, Магомет; хорошо всем известные города Алеппо, Дамаск и Каир были бы почти неузнаваемы под названиями Галеба, Дамашка и Ал-Кагиры; титулы и названия должностей в Восточной империи установлены трехсотлетней практикой; из трех китайских слогов “Кон-фу-цзы” мы сделали одно слово “Конфуций” и усвоили придуманное португальцами слово “мандарин”. Но я желал бы употреблять то слово “Зороастр” то слово “Зердуст”, смотря по тому, откуда я буду добывать нужные мне сведения, из Греции или из Персии; с тех пор как мы вступили в частые сношения с Индией, Тимуру был возвращен престол, захваченный Тамерланом; самые точные из наших писателей урезали у Корана излишнюю частицу Аль, а, чтоб избежать двусмысленного окончания, мы вместо слова Mussulmen употребляем во множественном числе слово Moslem. И в этих случаях, и в тысяче других различие оттенков часто бывает незначительно, а когда я не в состоянии указать мотивов моего выбора, я все-таки сознаю, что такие мотивы существуют.
(обратно)
(обратно)
ГЛАВА XXXV
Вторжение Аттилы в Галлию. — Он отражен Аэцием и вестготами, — Аттила вторгается в Италию и очищает ее. — Смерть Аттилы, Аэция и Валентиниана Третьего. 419-455 г.н.э.
Маркиан держался того мнения, что войн следует избегать, пока есть возможность сохранять надежный мир без унижения своего достоинства; но он вместе с тем был убежден, что мир не может быть ни почетным, ни прочным, если монарх обнаруживает малодушное отвращение к войне. Это сдержанное мужество и внушило ему ответ, данный на требования Аттилы, который нагло торопил его уплатой ежегодной дани. Император объявил варварам, что они впредь не должны оскорблять достоинство Рима употреблением слова “дань”, что он готов с надлежащей щедростью награждать своих союзников за их преданность, но что, если они позволят себе нарушать общественное спокойствие, они узнают по опыту, что у него есть достаточно и войск, и оружия, и мужества, чтобы отразить их нападения. Таким же языком выражался, даже в лагере гуннов, его посол Аполлоний, смело отказавшийся от выдачи подарков, пока не будет допущен до личного свидания с Аттилой, и обнаруживший по этому случаю такое сознание своего достоинства и такое презрение к опасности, каких Аттила никак не мог ожидать от выродившихся римлян. Аттила грозил, что накажет опрометчивого Феодосиева преемника, но колебался, на которую из двух империй прежде всего направить свои неотразимые удары. Между тем как человечество с трепетом ожидало его решения, он отправил к дворам равеннскому и константинопольскому послов, которые обратились к двум императорам с одним и тем же высокомерным заявлением: “И мой и твой повелитель Аттила приказывает тебе немедленно приготовить дворец для его приема”. Но так как варварский монарх презирал или делал вид, что презирает восточных римлян, которых так часто побеждал, то он скоро объявил о своей решимости отложить легкое завоевание до тех пор, пока не доведет
После смерти своего соперника Бонифация, Аэций из предосторожности удалился к гуннам и был обязан их помощи и своей личной безопасностью, и тем, что власть снова перешла в его руки. Вместо того чтобы выражаться умоляющим тоном преступного изгнанника, он стал просить помилования, ставши во главе шестидесяти тысяч варваров; а императрица Плацидия доказала слабостью своего сопротивления, что ее снисходительность должна быть приписана не милосердию, а ее бессилию и страху. Она отдала и себя, и своего сына Валентиниана, и всю Западную империю в руки дерзкого подданного и даже не была в состоянии оградить Бонифациева зятя, добродетельного и преданного ей Себастиана, от неумолимого преследования, которое заставило его переходить из одной провинции в другую до тех пор, пока он не лишился жизни на службе у вандалов. Счастливый Аэций, немедленно вслед за тем возведенный в звание патриция и три раза удостаивавшийся отличий консульского звания, был назначен главным начальником кавалерии и пехоты и сосредоточил в своих руках всю военную власть; а современные писатели иногда давали ему титул герцога или военачальника западных римлян. Скорее из благоразумия, чем из сознания своего долга, он оставил порфиру на плечах Феодосиева внука, так что Валентиниан мог наслаждаться в Италии спокойствием и роскошью, в то время как патриций выдвигался вперед во всем блеске героя и патриота, в течение почти двадцати лет поддерживавшего развалины Западной империи. Готский историк простодушно утверждает,что Аэций был рожден для спасения Римской республики, а следующий портрет, хотя и нарисован самыми привлекательными красками, тем не менее, как кажется, содержит в себе больше правды, чем лести. “Его мать была богатая и знатная итальянка, а его отец Гауденций, занимавший выдающееся место в скифской провинции, мало-помалу возвысился из звания военного слуги до должности начальника кавалерии. Их сын, почти с самого детства зачисленный в гвардию, был отдан в качестве заложника сначала Алариху, а потом гуннам и мало-помалу достиг при дворе гражданских и военных отличий, на которые ему давали право его высокие личные достоинства. Обладая приятной наружностью, Аэций был небольшого роста; но его сложение вполне отвечало требованиям физической силы, красоты и ловкости, и он отличался особенным искусством в воинских упражнениях, - в верховой езде, стрельбе из лука и метании дротика. Он мог терпеливо выносить лишение пищи и сна, и как его ум, так и его тело были одинаково способны к самым напряженным усилиям. Он был одарен тем неподдельным мужеством, которое способно презирать не только опасности, но и обиды, а непоколебимую честность его души нельзя было ни подкупить, ни ввести в заблуждение, ни застращать”. Варвары поселившиеся в западных провинциях на постоянное жительство, мало-помалу привыкли уважать добросовестность и мужество патриция Аэция. Он укрощал их страсти, применялся к их предрассудкам, взвешивал их интересы и сдерживал их честолюбие. Своевременно заключенный им с Гензерихом мирный договор предохранил Италию от нашествия вандалов; независимые британцы молили его о помощи и сознавали всю цену оказанного им покровительства; в Галлии и в Испании императорская власть была восстановлена, и он заставил побежденных им на поле брани франков и свевов сделаться полезными союзниками республики.
И из личных интересов, и из признательности он старательно поддерживал дружеские сношения с гуннами. В то время как он жил в их палатках в качестве заложника и в качестве изгнанника, он был в коротких отношениях с племянником своего благодетеля - самим Аттилой; эти два знаменитых антагониста, как кажется, были связаны узами личной дружбы и военного товарищества, которые были впоследствии скреплены обоюдными подарками, частыми посольствами и тем, что сын Аэция Карпилион воспитывался в лагере Аттилы. Изъявлениями своей признательности и искренней привязанности патриций старался прикрывать опасения, которые внушал ему скифский завоеватель, угрожавший обеим империям своими бесчисленными армиями. Требования Аттилы Аэций или удовлетворял, или устранял под благовидными предлогами. Когда тот заявил свои притязания на добычу завоеванного города - на какие-то золотые сосуды, захваченные обманным образом, - гражданский и военный губернаторы Норика были немедленно командированы с поручением удовлетворить его желания, а из разговора, происходившего у них в царской деревне с Максимином и Приском, видно, что ни мужество, ни благоразумие Аэция не спасли западных римлян от позорной необходимости уплачивать дань. Впрочем, изворотливая политика Аэция породила пользование выгодами мира, а многочисленная армия гуннов и аланов, которым он успел внушить личную к себе привязанность, помогала ему в обороне Галлии. Две колонии этих варваров он предусмотрительно поселил на территориях Валенсии и Орлеана, а их ловкая кавалерия оберегала важные переправы через Рону и Луару. Правда, эти варварские союзники была не менее страшны для подданных Рима, чем для его врагов. Они расширяли свои первоначальные поселения путем необузданных насилий, а провинции, через которые они проходили, терпели все бедствия неприятельского нашествия. Не имея ничего общего ни с императором, ни с республикой, поселившиеся в Галлии аланы были преданы лишь честолюбивому Аэцию и, хотя он мог опасаться, что в случае борьбы с самим Аттилой они снова станут под знамя своего национального повелителя, патриций старался не разжигать, а сдерживать их ненависть к готам, бургундам и франкам.
Королевство, основанное вестготами в южных провинциях Галлии, мало-помалу окрепло и упрочилось, а поведение этих честолюбивых варваров, как в мирное, так и в военное время, требовало постоянной бдительности со стороны Аэция. После смерти Валлии готский скипетр перешел к сыну великого Алариха.
Теодориху, а благополучное, продолжавшееся более тридцати лет царствование Теодориха над буйным народом может быть принято за доказательство того, что его благоразумие опиралось на необычайную энергию, и умственную, и физическую. Не довольствуясь тесными пределами своих владений, Теодорих пожелал присоединить к ним богатый центр управления и торговли - Арл; но этот город был спасен благодаря благовременному приближению Аэция; а после того как готский царь был вынужден снять осаду не без потерь и не без позора, его убедили принять приличную субсидию с тем условием, что он направит воинственный пыл своих подданных на войну в Испании. Тем не менее Теодорих выжидал благоприятную минуту для возобновления своей попытки и, лишь только она представилась, немедленно ею воспользовался. Готы осадили Нарбонну, между тем как бельгийские провинции подверглись нападению бургундов, и можно бы было подумать, что враги Рима сговорились одновременно напасть на империю со всех сторон. Но деятельность Аэция и его скифской кавалерии оказала со всех сторон мужественное и успешное сопротивление. Двадцать тысяч бургундов легли на поле сражения, и остатки этого племени смиренно согласились поселиться среди гор Савойи в зависимости от императорского правительства. Стены На-рбонны сильно пострадали от осадных машин, и жители уже были доведены голодом до последней крайности, когда граф Литорий неожиданно подошел к городу и, приказав каждому кавалеристу привязать к седлу по два мешка муки, пробился сквозь укрепления осаждающих. Готы немедленно сняли осаду и лишились восьми тысяч человек в более решительном сражении, успех которого приписывался личным распоряжениям самого Аэция. Но в отсутствие патриция, торопливо отозванного в Италию какими-то общественными или личными интересами, главное начальство перешло к графу Литорию; его самоуверенность скоро доказала, что для ведения важных военных действий требуются совершенно иные дарования, чем для командования кавалерийским отрядом. Во главе армии гуннов он опрометчиво приблизился к воротам Тулузы с беспечным пренебрежением к такому противнику, который научился в несчастиях осмотрительности и находился в таком положении, что был доведен до отчаяния. Предсказания авгуров внушили Литорию нечестивую уверенность, что он с триумфом вступит в столицу готов, а доверие к его языческим союзникам побудило его отвергнуть выгодные мирные условия, которые были неоднократно предложены ему епископами от имени Теодориха. Король готов, напротив того, выказал в этом бедственном положении христианское благочестие и умеренность и только для того, чтобы готовиться к бою, отложил в сторону свою власяницу и пепел, которым посыпал свою голову. Его солдаты, воодушевившись и воинственным, и религиозным энтузиазмом, напали на лагерь Литория. Борьба была упорна, и потери были значительны с обеих сторон. После полного поражения, которое могло быть приписано только его неспособности и опрометчивости, римский полководец действительно прошел по улицам Тулузы, но не победителем, а побежденным; а бедствия, испытанные им во время продолжительного нахождения в позорном плену, возбуждали сострадание даже в варварах. В стране, давно уже истощившей и свое мужество, и свои финансы, было нелегко загладить такую потерю, и готы, в свою очередь воодушевившиеся честолюбием и жаждой мщения, водрузили бы свои победоносные знамена на берегах Роны, если бы присутствие Аэция не ободрило римлян и не восстановило между ними дисциплину.