Закат на Босфоре

Александрова Наталья Николаевна

– Должен вам заметить, Борис Андреевич, – скрипучим голосом начал Горецкий, – что вы очень неосторожны. Дело могло кончится плохо.

– Сам знаю! – невежливо заметил Борис. – Ну и порядки в этом городе!

– Нельзя пренебрегать мелкими, ничего не значащими людьми, – продолжал Горецкий, – такими, как тот официант. Вы его обидели, и он отомстил, наняв своих знакомых, чтобы вас убить. Восточные люди горячи и скоры на расправу, а человеческая жизнь в Константинополе ценится не больше, чем в России.

«До чего же надоели его поучения!» – в сердцах подумал Борис, но сдержался и вслух ничего не сказал.

– Однако с девушкой вы повели себя правильно, – продолжал Аркадий Петрович,

делая вид, что не замечает, как Борис поморщился, – с этими певичками, артистками и прочими дамами такого сорта следует обращаться учтиво и приветливо, выказывая им всяческое уважение. Это производит на них выгодное впечатление. Напротив, с дамами из высшего общества позволительна иногда некоторая грубость в обращении, по контрасту это тоже может произвести на них впечатление и выделить вас из ряда других мужчин…

У Бориса лопнуло терпение.

– Вот слушаю я вас, Аркадий Петрович, и удивляюсь, – начал он с сарказмом в голосе. – Все-то вы знаете, из любой области! Даже так называемый женский вопрос, как выражаются теперь в России, у вас отлично проработан… Ну так и…

– Все, хватит, – рассмеялся Горецкий. – Я ведь, голубчик, теоретик, люблю изучать человеческую природу, и женскую, в частности. Но с женщинами ведь никогда ни в чем нельзя быть уверенным, они существа непредсказуемые. Все мои теории не стоят одного вашего взгляда. Так уж устроен мир. Не сердитесь за поучения, голубчик, это из прежней жизни осталось, когда я еще профессором в университете был. Думаю, что с девушкой все у вас будет в порядке, она заинтересовалась. Держите ее в строгости, но старайтесь не перегнуть палку. А сейчас оставайтесь ночевать у меня – поздно уже. Но завтра снимете номер в хорошем отеле – положение обязывает…

Глава седьмая

Ты – в вытертой кобуре,

Я – в старой солдатской шинели…

Нас подняли на заре,

Лишь просеки засинели.

А. Несмелов

Толстый турецкий полицейский, зябко потирая руки, вперевалку прохаживался по улице. Он прохаживался здесь не просто так: он соединял приятное с полезным. Полезным было то, что он, собственно, находился на службе и выполнял свои полицейские обязанности. Приятным – то, что за выполнение своих прямых обязанностей он получал от перепуганного русского господина очень дополнительные и очень неплохие деньги. Перепуганный русский господин жил в одноэтажном розовом домике на углу и очень боялся, что его ограбят. Звали его господин Иванов, он был когда-то дивизионным казначеем и у него действительно были причины бояться. Господин Иванов нанимал для охраны четверых степенных казаков, которые по очереди несли караул в одноэтажном розовом домике, и кроме того приплачивал некоторые суммы турецким полицейским за то, что они дежурили в непосредственной близости к домику, а также за то, что делали они это с особенной бдительностью. Господин Иванов здраво рассудил, что хотя турецкие полицейские уступают казакам в ловкости и физической подготовке, но являются лицами официальными и поэтому могут вызвать большее уважение у возможных злоумышленников.

Неожиданно к толстому полицейскому подбежал запыхавшийся мальчишка и закричал:

– Господин постовой! Там богатого эфенди грабят! Скорее, скорее!

Услышав, что на его участке грабят богатого эфенди, полицейский забеспокоился. Богатый эфенди – это не какая-нибудь эмигрантская шантрапа, богатых эфенди нельзя грабить безнаказанно. Ничего не случится с трусливым русским, пока полицейский разберется с этим эфенди… Переваливаясь, как жирный селезень, полицейский поспешил за юрким мальчишкой. Мальчишка вел его, петляя между уличными лотками и разносчиками

мелкого товара. Они ушли довольно далеко от одноэтажного розового домика, и полицейский рассердился. Он хотел остановить мальчишку и призвать его к ответу – где же он наконец, этот пострадавший эфенди? – но шпаненок неожиданно исчез, как будто его и не бывало. Толстый полицейский повертел головой, потоптался на месте, выругался, вкрапив в свою турецкую речь парочку недавно усвоенных русских выражений, и потащился обратно. Скверный мальчишка увел его очень далеко от розового домика, и по дороге полицейскому пришлось даже отдохнуть в одной маленькой кофейне… ну буквально пару минут.

Как только толстяк покинул свой пост, из-за угла выскользнули два очень подозрительных субъекта. Один из них был одноглазым. Смуглое хищное лицо, жесткие щетинистые усы и черная повязка на глазу делали его похожим на опереточного пирата, однако упругие экономные движения выдавали в нем человека по-настоящему опасного. Второй сильно хромал, был белобрыс и веснушчат, но холодный взгляд его блекло-голубых глаз невольно заставлял вздрогнуть любого.

Подойдя к розовому домику, подозрительные субъекты прижались к стене по обе стороны от двери. Затем одноглазый постучал. За дверью послышался скрип отодвигаемого стула, и грубый прокуренный голос осведомился:

– Кого там нелегкая принесла?

Хромой блондин откашлялся и разразился длинной неразборчивой тирадой на скверном турецком языке. Голос его был неожиданно, почти по-женски, высок, а интонация – одновременно требовательна и тороплива.

Казак за дверью чертыхнулся и пробурчал:

– Вот ведь нехристи, слова по-человечески не скажут…

Звякнула накидываемая дверная цепь – толщиной чуть ли не с якорную, – и дверь приотворилась на вершок.

– Ну, чего надо? – В узкой щели показалось недовольное лицо рослого немолодого казака.

– Крема-лимонада, – ответил в рифму хромой блондин, одновременно с коротким свистящим выдохом выбросив вперед правую руку с зажатым в ней прямым австрийским штыком.

Тускло блеснувшее лезвие глубоко вонзилось в глаз казаку и, с хрустом проломив кость, вышло из затылка. Казак, удивленно крякнув, дернулся, как наколотый на булавку жук, и обмяк. Белобрысый выдернул штык и отступил в сторону. Его одноглазый напарник вытащил из мешка большой тяжелый инструмент, отдаленно напоминающий садовые ножницы, и одним ловким движением перекусил дверную цепь. Оба злоумышленника шмыгнули в домик.

– Кто там, Кузьмич? – послышался в коридоре голос второго казака.

Секундой позже, видимо, почуяв неладное, он выглянул в прихожую, на ходу передергивая затвор винтовки. Хромой, пригнувшись и прыгнув навстречу казаку, бросил в лицо ему заранее припасенную в руке горсть махорки. Казак невольно отшатнулся, схватившись за лицо и закашлявшись. Тем временем хромой убийца уже преодолел разделявшее их расстояние и с тем же свистящим выдохом всадил штык в горло казаку. Тот выронил винтовку, захрипел и, обливаясь кровью, тяжело рухнул на пол в лужу собственной крови.

– Вот те нате, хрен в томате! – удовлетворенно проговорил убийца и, оттолкнув труп ногой, пошел в глубину домика.

Одноглазый шагал следом.

Господин Иванов, бывший полковник Русской армии, бывший дивизионный казначей, сидел в самой дальней и самой маленькой комнатке своего дома и боялся. Он боялся всего и всегда. В детстве он боялся папеньки, потом – гимназического учителя, а еще больше – инспектора. Потом, когда по прихоти родителей и по семейной традиции ему пришлось поступить в Павловское пехотное училище, он боялся всех, начиная со своих товарищей и отделенного Прохорчука и заканчивая начальником училища генералом Свиристовским.