Закат над лагуной. Встречи великого князя Павла Петровича Романова с венецианским авантюристом Джакомо Казановой. Каприччио
Шрифт:
– Как Вас зовут, милостивый государь мой? – спросил он по-русски спокойным тоном.
Человек наконец снял свою бауту [15] , и граф увидел тощее усталое лицо цвета золы с темными проникновенными глазами, орлиным носом, осунувшимися щеками и тонкими, высохшими губами. Мужчине было лет под шестьдесят, но, несмотря на свой поблекший вид, он еще обладал немалой силой. У него были крепкие ноги и массивная грудь, на который сиял орден Золотой шпоры. Придерживая одной рукой свой серый парик, он выставил правую ногу и низко поклонился, треуголкой коснувшись кончика блестящей туфли.
15
Общее
– Ваш покорнейший слуга, Джакомо Джироламо Казанова.
3
– Казанова? – граф задумался, рассматривая мальтийский крест на груди венецианца. – И откуда Вы так хорошо говорите по-русски?
– Хорошо? – Казанова зажмурился.
– Очень даже.
Казанова долго молчал, что-то прикидывая в уме, а потом сказал по-французски:
– Простите, Ваше Сиятельство. Это единственное предложение, которое я помню на русском языке.
На лице высокого венецианца засияла неотразимая улыбка, и напряжение замершей публики развеялось. Граф понял, что Казанова ловко придумал тот словесный трюк, зная, что никто из местных жителей не говорит по-русски. Пезаро, вздохнув с облегчением, подошел поближе к Казанове, чтобы услышать, о чем идет речь.
– Вы сказали, «помните»? – граф тоже перешел на французский. – Значит, Вы когда-то знали русский язык?
– О, нет. К сожалению, я так и не смог выучить ваш замечательный язык. Однако это предложение я помню отлично, потому что именно с ним я имел честь обратиться к Вам в Санкт-Петербурге ровно 17 лет назад.
– Что?! – граф изумился, как и все русские, снявшие свои маски и вытаращившие глаза. – Вы были в России?
Венецианцы тоже приблизились к Казанове из любопытства.
– Не только побывал, Ваше Сиятельство, но и имел честь общаться с выдающимися представителями вашего общества.
– Что Вы говорите?
– Да-да. Я прекрасно помню барона Лефорта – сына знаменитого адмирала, служившего при Петре Великом. Я помню министра Григория Николаевича Теплова, а также князя Николая Васильевича Репнина – полномочного посла в Польше.
– О!
– А еще я помню обер-шталмейстера Льва Нарышкина, отличного охотника. И как можно забыть великолепную княгиню Дашкову, наизусть знавшую все произведения Монтескье. И, надеюсь, Вы простите мою нескромность, я пользовался симпатией великого графа Алексея Григорьевича Орлова, которого встретил вновь в 1770 году, когда его флотилия стояла в Ливорно у Тосканского побережья.
– Неужели? – цесаревич прищурил глаза, рассматривая густые брови своего собеседника.
– И, конечно, Ваше Сиятельство, я никогда не забуду милейшего, умнейшего графа Никиту Ивановича Панина.
Цесаревич опять застыл в испуге, но по добродушно-лукавой улыбке Казановы понял, что тот продолжает тайно иронизировать над его статусом инкогнито. Никита Иванович Панин когда-то был наставником цесаревича и употреблял самые строгие меры для его воспитания, настолько строгие, что юный престолонаследник иногда боялся произнести слово без позволения своего воспитателя. Но никто в зале, кроме, пожалуй, Салтыкова, этого не знал, и графу понравилась та обаятельная смелость, с которой Казанова пытался завоевать сердца русских гостей.
– Очень интересно. И что Вы еще нам можете рассказать?
– Именно граф Панин представил меня великой самодержице.
– Да что вы!
– Это было осенью 65-го, незадолго до моего
– И о чем Вы с ней, если не секрет, разговаривали под тем… безоблачным небом?
Русские внимательно смотрели на Казанову. Салтыков и Куракин изучали каждый его слог. Мария Федоровна и ее фрейлины не могли поверить, как искусно и храбро Казанова разговаривает с цесаревичем.
– Сначала августейшая императрица поддержала мое мнение по поводу статуй, стоявших в саду.
– А именно?
– Ну, Ваше Сиятельство, как Вам сказать, мне они показались какими-то громоздкими, грубыми, не соответствующими грациозной осанке самой скипетроносицы.
– Да, согласен. Это проблему мы уже решили, – цесаревич посмотрел на Антонио Канову. – А потом?
– А потом мы заговорили о разницах в наших календарях. Я старался понять, почему Россия все еще живет по старому стилю. И тут величайшая царица проявила свою бесподобную мудрость, сказав, что ей не было бы так легко провести календарную реформу, как это было папе Григорию в XVI веке, потому что православная церковь все еще очень привязана к своим древним обычаям. Ведь в те одиннадцать дней, которые ей пришлось бы вычеркнуть из календаря, русские чествуют множество святых. Все европейские государства, сказала она, имеют свои обычаи, от которых было бы очень больно отказаться, в том числе и Венеция. В Венеции, например, год до сих пор начинается, даже по григорианскому календарю, с 1 марта. Это же не мешает Венеции взаимодействовать с другими странами.
– Нет, конечно, – подтвердил граф.
– Более того, Ее Императорское Величество знала, что в Венеции день начинается после заката.
– Простите? – поднял брови граф Куракин.
– Certamente.
– А как же Вы тогда…
– Это и есть то уважение к древним традициям, на котором настаивала императрица. Таким образом, она меня убедила, что, пока общество живет определенными обычаями, ни в коем случае их нельзя искоренять, даже если они являются чуть старомодными.
– Виноват, не понял, – с недоумением признался Куракин. – Вы хотите сказать, что сейчас день? А днем будет ночь?
– Нет, сейчас ночь. Общий день начинается, когда начинается ночь. А сейчас ночь, и какая глубокая!
– Ничего не понимаю, – Куракин взглянул на длинный клюв своей маски. – То есть как… то есть, когда же вы тогда, позвольте спросить, спите тут в Венеции?
– О, в Венеции так весело, что у нас нет времени спать! – Казанова попросил бокал шампанского.
Зная непредсказуемый характер Казановы, Пезаро опять заволновался, что тот ляпнет что-нибудь неблагоразумное. Но когда он увидел, с каким глубоким интересом русские прислушиваются к рассказам Казановы, он приятно удивился, и волнения его исчезли. Глаза Марии Федоровны безустанно моргали, и ее пухленькие щечки покрылись краской. Граф дю Нор тоже попросил бокал шипучки, пока Салтыков тщательно объяснял что-то на ухо озадаченному Куракину, как учитель нерадивому ученику.
– А что Вы еще видели в России? – с любопытством спросила графиня дю Нор.
– Я помню, как в начале лета никто ночью свечей не зажигал, поскольку небо оставалось светлым, и, чтобы понять, наступила ли ночь, из Петропавловской крепости раздавался пушечный выстрел.
– Изумительно! – крикнул Канова, высовываясь из толпы.
– Я помню, – продолжал Казанова, – как однажды зимой, и какой зимой, мои изнеженные венецианские ушки аж окостенели, один поп крестил младенца в ледяной Неве. Во льду прорубили дыру, и поп, держа младенца, как Ахилла, за пятку, макал его в реку.