Закипела сталь
Шрифт:
Макаров застал Петю за обработкой пропеллера для самолета. Фюзеляж самолета лежал на куче черенков для лопат. Василий Николаевич хотел было спросить, для чего все это Петя мастерит, но не решился, опасаясь, что мальчуган истолкует вмешательство в его занятие как осуждение.
Заходил в плотницкую и Пермяков. Случилось, он увидел такую картину: на верстаках восседали плотники, закусывая тем, что принесли из дому, а среди них хлебал бражку Петя и критическим взглядом рассматривал только что законченный им пароход. На коленях
— Ты, сынок, хоть бы картошкой заел, — наставительно сказал Пермяков, недовольный тем, что Петя привыкает к хмельному.
Петя поднял на Пермякова свои красивые, окаймленные пушистыми веерками ресниц глаза.
— Да мне, Иван Петрович, и бражки хочется, и конфетки хочется, — оправдываясь, говорил он срывающимся фальцетом.
Пермякова тронула в нем эта смесь детского и взрослого, и он обратился к плотникам:
— Что вы мне тут парня портите! Еще курить научите.
— Курить? — насупился старший плотник. — За куренье по губам нададим. А бражка — от нее только польза. На солоде и на муке заквашена. Сами на ней росли и как будто неплохие выросли.
Петин замысел стал ясен Макарову, когда Пермяков принес подписать пропуск на вывоз с завода игрушек. Макаров просмотрел список и развел руками.
— Куда ему столько? Всю комнатенку загромоздит. Их на целый детский сад хватит.
— Он для детского сада и делал, — объяснил Пермяков. — Ну и скрытный мальчишка — никому ничего не говорил. С дедом Дмитрюком дружбу свел, а дед воскресный день в детском саду проводит. То сказки ребятам рассказывал, а когда все исчерпал, на быль перешел. О старом житье-бытье. Вот туда и повадился малец. Засядет в углу и слушает. Важный такой, говорят. Он там самый взрослый, к тому же представитель рабочего класса. И захотелось ему свой подарок сделать.
— А Дмитрюк говорит, детство у него не кончилось, — задумчиво сказал Макаров, размашисто подписывая пропуск.
— Конечно, не кончилось… Игрушки изготовлять — это почти то же, что играть ими.
Не было дня, чтобы Пермяков не обратился к Макарову с какой-нибудь просьбой или требованием. Василий Николаевич так привык к этому, что при встрече спрашивал:
— Что сегодня у вас в программе?
На сей раз Пермяков попросил Макарова раздобыть ему пишущую машинку.
— Для чего она вам? — удивился Василий Николаевич, знавший, что заниматься писаниной Пермяков не любил.
— Потом скажу, — уклонился от ответа Пермяков. — Нужна до зарезу. — Он провел ребром ладони по горлу.
Макаров с большим трудом достал машинку и только спустя некоторое время узнал, для чего она понадобилась. Произошло это так: при очередном осмотре десятой печи сталевар сказал Макарову:
— Цех есть цех, а дом — это дом, товарищ начальник. Резонно?
Василий Николаевич не понял его и ответил неуверенно:
— Пока резонно.
— Зачем же эти подковырные писульки на дом посылать?
Взяв протянутую
— При чем же тут я? — Василий Николаевич с трудом удерживался от улыбки. — Это цеховой комитет.
— Цехком — цехкомом, а начальник — начальником. Я эти штучки прошу прекратить! Мало того, что на рапорте попадает, так еще и дома!..
— Пожалуйтесь на профсоюзном собрании, — посоветовал Макаров.
Подошел Пермяков. Василий Николаевич изложил ему претензии сталевара.
— Ты сколько писем получил на дом? Четыре? — набросился на сталевара Пермяков. — Так почему только на четвертый раз спохватился?
— То другие письма были… — смутился обескураженный сталевар.
— Что, нравилось?
— Конечно. Которые хорошие — я не возражаю.
Пермяков лукаво подмигнул Макарову.
— Еще бы! Там Нине Никодимовне сообщили, что ее муж выпустил скоростную плавку, что он выполнил месячное задание досрочно, премирован за предотвращение аварии.
Сталевар исчез, а Макаров и Пермяков прошли по Цеху и остановились у доски «На фронте и у нас», возле которой столпились рабочие.
На левой стороне доски было наклеено сообщение Совинформбюро о наступлении наших войск и прорыве обороны противника на Западном и Калининском фронтах. Выделялись подчеркнутые красными чернилами строчки: «… оборона противника была прорвана на фронте протяжением в 115 километров…», «…отброшен на 40–50 километров…», «…убитых немецких солдат и офицеров… 45 000…».
Справа висел бюллетень работы цеха за сутки. Некоторые фразы показались Макарову знакомыми — это были выписки из книги приемки рапортов, которая скрупулезно велась им и заместителем.
Иван Петрович отвел Макарова в сторону и, жестикулируя, стал объяснять:
— Все, что вы отмечаете в рапорте, известно только узкому кругу лиц. Вот вчера была неудачная разливка, а мастер растерялся и, уберегаясь от искр металла, выскочил из цеха. Ничего не произошло, потому что дело спас разливщик. Выговора за это не дашь. А люди прочтут в бюллетене — и свое слово скажут, выводы для себя сделают… Вы ведь знаете, разный народ есть: один построит здание и не требует никаких почестей, а другой кирпич положит и кричит, чтобы его имя на этом кирпиче было означено.
— А на завтра у вас что намечено? — поинтересовался Макаров.
— Завтра начинаю борьбу за правильную шихтовку плавок.
— Новый способ расчета шихты предлагаете? — с едва уловимой иронией спросил Макаров.
— Нет, расчеты — это ваше дело, дорогой товарищ начальник. Я по-своему воевать буду.
— Как это?
— А вот так. — И Пермяков, не любивший рассказывать наперед, неохотно принялся объяснять. — Петя мне сейчас доску расчерчивает.
— О бог ты мой, еще одну?