Закодированный
Шрифт:
– Годится, – сказала Ирина Сергеевна. И это было высшей похвалой в ее устах.
А Георгий, осматривая территорию и рассуждая, все к чему-то принюхивался.
– Это от клиники наносит, – объяснила Ирина Сергеевна, заметив его реакцию. – И зверинец тут небольшой у меня.
– Где? – заинтересовался Георгий.
Ирина Сергеевна рада была показать свой зверинец – деревянное строение в глубине двора. Вела туда и рассказывала:
– По случаю все образовалось. Сперва один чудак крокодила завел. Пока был маленький – играл с ним, а когда тот ему чуть руку не оттяпал, выбросил на улицу в феврале. Хорошо, что мне позвонили. Еле выходила. Потом
– Это что, – сказала Рената, – я знаю в Москве одного: купил четыре этажа в обычном доме, то есть квартиры друг над другом, и устроил дельфинарий. Жильцы жалуются, боятся – дом рухнет. А ему по фигу. Говорит: нет такого закона, что я из своей личной жилплощади не могу дельфинарий сделать. Не протекает – и будьте довольны, а протечет – отвечу!
Георгий осматривал зоопарк со странной какой-то жадностью. Вдыхал запах, не очень приятный для постороннего человека, подолгу, как на давних друзей, с которыми давно не виделся, смотрел на удава, мартышек, лису. Особенно долго стоял у клетки с крокодилом. Крокодил, ставший уже матерой гадиной, неподвижно лежал в лохани с водой, закрыв глаза и сомкнув убийственные челюсти.
Он словно почувствовал взгляд Георгия: приоткрыл мертвые глаза, шевельнул слегка хвостом и начал приоткрывать пасть. Рената вскрикнула:
– Жуть какая! А чем ты кормишь его, мам?
– Куры, кролики.
– Никогда этого не понимала: держать одно животное, чтобы ему других скармливать.
– Природа так устроена, – улыбнулась Ирина Сергеевна.
Георгий тоже улыбался и бормотал:
– Красавец ты мой… Умница ты моя…
И даже начал тянуть руку сквозь прутья решетки, чтобы погладить крокодила. Тот замер и приготовился.
Рената испугалась и оттолкнула Георгия от клетки:
– Ты что? С ума сошел?
– Любите животных? – спросила Ирина Сергеевна.
– Не знаю… Похоже, да…
После этого они пошли пить чай. Георгий заинтересованно расспрашивал Ирину Сергеевну о животных, чем окончательно растопил ее сердце.
Уходили поздно.
Ирина Сергеевна, улучив момент, шепнула дочери:
– Не будь дурой, не упусти! Таких мужиков – один на миллион!
– Да сама знаю!
В машине Рената сказала Георгию:
– Ты, наверно, ветеринарный врач был. Или в цирке укротителем работал.
– Очень может быть…
Георгий был разнежен, почти умилен. Поэтому когда Рената подвезла его к своему дому и предложила выпить по коктейлю, он не отказался.
И остался у Ренаты до утра.
И не то чтобы она ему очень нравилась. Сказать по правде, Татьяна ему нравилась больше. Он вообще к ней испытывал сложные чувства – близкие, возможно, прямо скажем, к любви. Но в том-то и дело, что людям такого необычного склада, как он, гораздо легче и проще переночевать с нелюбимой (или не вполне любимой) женщиной, чем с любимой. Потому что в первом случае это приключение, а во втором – поступок. К приключению Георгий чувствовал себя готовым, а поступков пока остерегался. Ответственности больше.
С утра он взялся за работу. Потом вознамерился идти к Татьяне.
– Это еще зачем? – спросила Рената, которая в этот день махнула рукой на все свои дела и либо отдыхала в доме, постоянно находясь возле окон, чтобы не выпускать Георгия из вида, либо слонялась по двору, как бы контролируя ход работ (близившихся
– Вещи взять, – сказал Георгий.
– Какие вещи? Документов у тебя нет, а барахло твое ничего не стоит! Другое купим!
– Купить я сам в состоянии, – твердо сказал Георгий. – И надо же поговорить с женщиной. Нехорошо – жил у нее…
– Обойдется, говорить еще с ней! Или – только со мной. То есть в моем присутствии!
– Я пойду один! Ясно? – сказал Георгий, прямо посмотрев в глаза Ренате – так, как никогда и никто не смел на нее смотреть.
Она зарделась. И ответила:
– Ясно. Не сердись.
Георгий ушел, а она повалилась на диван и зарыдала в три ручья – впервые с того дня, когда получила четверку по сочинению на выпускных экзаменах, и это лишило ее надежд на золотую медаль, которую она уверенно собиралась получить, но помешали интриганы, гады, завистники, и в первую очередь директриса школы, которая в том году решила дать две медали – родной дочери и племяннице районного прокурора. А третью медаль гороно не выделило, имея свои квоты. И все это знали, и все смолчали… Обидно…
– Не вернется… – шептала Рената. – Не вернется!
И, не выдержав, она умылась, подкрасилась, подпудрилась, села в машину и помчалась к дому Татьяны.
Татьяне в тот день надо было на работу, но она не смогла пойти, позвонила хозяину и попросила заменить ее ввиду болезни.
Ждала Георгия.
Чувствовала, что придет.
Знала, что изменил. То есть не изменил, она же ему не жена и не любовница, а… обманул? Оскорбил? Нет, все-таки изменил!
Откуда она это знала – мне не понять, хоть я и автор.
Татьяна готовилась выгнать его – навсегда.
Потому что нельзя так мучиться.
Она жила без него прекрасно, спокойно – и без него будет жить так же.
Детей услала в кино. Они удивились, но не дураки же, выпросили денег еще на воздушную кукурузу и сладкую воду.
Главное – без крика. Спокойно.
Уходи, мол, и никогда не возвращайся.
Чтобы занять себя, стала чинить старую паяльную или, как дети ее называли, палильную лампу – на днях собиралась позвать специалиста забить откормленного борова, потом надо разделать тушу, пропалить шкуру, вот лампа и нужна.
Сходила, кстати, в хлев, где дала борову Тишке особенно много корма, сказав:
– Извини, брат, но завтра или послезавтра тебе каюк. Жалко тебя? Конечно. Но люди так устроены – им жрать надо. И жрут, и жрут… Не одну же капусту? Есть вегетарианцы, но я не знаю… Как без мяса? В нем протеин, жиры и еще что-то. Понимаешь? Так что не сердись. Эх, Тиша, Тихон, – почесала она бок борова, отчего тот хрюкнул, получив добавочное к пище удовольствие. – Ты вот в хлеву живешь, не разговариваешь, безмозглый вообще, хотя и не дурак, это правда. Ну и что? Другой в доме – а хуже, чем в хлеву. Разговаривает – а лучше бы хрюкал. И, главное, пользы никакой, наоборот, даже вред… До тебя тут Жиган жил, черный был, большой, одного сала бочку насолили огромную… А я с мужем жила бывшим, с Валеркой, собачились каждый вечер. Пособачимся – я к Жигану, плачу, как дура, все ему рассказываю. А он смотрит, как ты тоже иногда, и будто все понимает. Это до чего доехать, Тиша, ты подумай! От живого человека, от мужа – к свинье общаться уходила! То есть человек хуже свиньи оказался. Его бы, Валерку, прирезать, только бы все вздохнули с облегчением. Нет, нельзя – тюрьма будет. А тебя, такого хорошего, зарежем вот – и никакой тюрьмы. Как ты это оцениваешь, Тиша?