Закон обратного отсчета
Шрифт:
Чем пророк занят, слышно уже в гостиной. Дребезжат тарелки, мрачно ухают барабаны, колотушки неистово метелят обе бочки. Джа выпускает пар на свой манер, для него установка сродни боксерской груше, на которой можно выместить все — и отчаяние, и бессилие, и ярость. Сегодня Джа передает Вселенной-суке привет с посланием «я тебя переиграл, выкуси». И Джену радостно, что он приложил к этому руку.
Глава 2
У Джа с утра раскалывается голова, и Джен перепрятывает обезболивающее по самым тайным уголкам
Только к полудню стихли партизанские бои.
— Послушай, Джен, а давай…
Он валяется на излюбленном диване в гостиной, свесив ноги в драных тапках через подлокотник, чтобы не разуваться. Этот диван задвинут прямо под лестницу на второй этаж, и к самой лестнице снизу прикручен телевизор, у которого во вселенной Джа существует всего два режима: либо он орет на весь дом, либо включен без звука, ради мельтешащих перед глазами картинок, не мешающих внутреннему монологу или читающему на соседнем диване Джену.
— Давай свалим куда-нибудь хотя б на неделю, а? — Джа швыряет мелкой подушкой через всю комнату, и Джен вынужден отвлечься от «Источника» Рэнд. — Так, чтобы на самолете.
— В Африку что ли?
— Да хоть в Африку, хоть в Индию! Забуримся к какому-нибудь племени, слона приручим.
— За неделю не приручится, — прикидывает Джен с серьезным видом. — И нафиг тебе слон? Будет тут ходить по дому, хоботом махать. Может, не стоит?
— И правда, у нас же ты есть, — Джа ловит брошенную в ответ подушку и зажимает ее между коленей. — Просто… Так все осточертело. Сидим как на поводке. Мне как-то…
— Тесно, — догадывается Джен. — Сколько мы здесь торчим безвылазно? Года два есть, да? А тебе и в голове собственной тесно, раз болит. Кстати, как? Отпустило хоть немного?
— Отпустило.
Свернув с темы, они замолкают на долгие минуты. Джа пялится в немой экран, Джен смотрит сквозь громадную, припаркованную в углу вазу из расписной глины, и оба не видят ни того, ни другого.
— Ты ведь знаешь, нам нельзя уезжать, — Джен акцентирует «нам», без слабины в голосе, жестко и категорично. — Твои приступы участились. Вот затянется перерыв хотя бы на месяц, как раньше, обещаю, смотаемся куда-нибудь. Может, даже через океан, раз тебя так на просторы тянет.
— А если передышки больше не будет? — Джа раздраженно сбрасывает с дивана ноги. Глаза — как два прицела, пальцы вот-вот проделают дырки в диванной обивке. — Мы столько городов сменили, везде одно и то же. Где-то реже, где-то чаще. Мне что теперь всю жизнь ныкаться, чтобы обратно в психушку не загреметь? Ты понимаешь, что куда бы я ни сунулся, эта дрянь мне все портит.
Джен понимает и молча ждет, пока Джа выговорится. Вспомнит, как в шестнадцать, отключившись, разбил свою первую машину, в девятнадцать — упал прямо на сцене, как в двадцать три загремел в наручники возле трупа мальчика, которого надеялся спасти. Джен знает, куда бы Джа ни пошел, его дар-проклятье болтается толстой удавкой на тощей шее пророка.
— Ты прав, Джа. Но разве ты себе простишь?
Смерч стихает.
— Нет, конечно, — вздыхает пророк. Усмехается. — Совесть не позволит. Рыжая, кривоногая такая совесть, чтоб тебя.
— Я не рыжий.
— Хоть с кривоногим смирился, — бурчит Джа, снова складывая ноги на подлокотник.
Джен вытягивается на диване и демонстративно утыкается в книгу. Он перечитывает абзацы по несколько раз, потому что между ровными строчками вальяжно шествуют слоны со сморщенными, толстокожими ногами, а в комнате будто становится по-африкански жарко и душно.
Ближе к вечеру, когда солнечный свет растягивается красной полосой на горизонте, появляется работа. Помятый грузовик подкатывает к гаражу и нетерпеливо орет гулким, протяжным сигналом. У водителя, нанятого для перевозки, нет ни трапа, ни досок. Припоздай Джен на минуту, старенький Днепр попросту скинули бы с кузова. А мотоцикл хороший, добротный, притом — ухоженный, с первого взгляда видно. Для хозяек — двух женщин лет тридцати и пятидесяти на вид — этот байк не просто груда железа, их коробит от небрежности мужлана и стыдно перед Дженом за хамское обращение.
— Вот и звони по объявлениям, — расстроено жалуется младшая стоящему рядом Джа, пока ее мать расплачивается с грузчиком. — Надо было давно самой научиться ездить, да все никак.
— Отцовский байк? — спрашивает Джа, догадавшись.
— Да. Вроде как наследство. С детства меня на нем возил. Пару раз садил за руль, когда еще была маленькой, так у меня потом руки скрючивало. Попробуй, удержи такую тушу.
— Тяжелый мальчик, — соглашается Джа. Улыбается хозяйке так, что морщинка меж ее бровей разглаживается. — Сколько хотите за него?
— Нам знакомый говорил, — вмешивается старшая, — что его можно продать за сто тысяч. Он в машинах разбирается и в мотоциклах тоже.
Соврал знакомый, если он вообще существует. Дороже пятидесяти они не продали бы, даже будь мотоцикл в масле. Джен пока не готов ответить, он только сверил номера рамы и двигателя с указанными в документах, но в начальной оценке, вроде, не ошибся — состояние байка на самом деле великолепное.
«Заботливый у тебя был хозяин», — шепчет Джен мотоциклу, дергая кикстартер. Байк отвечает ровным гулом и на поворот ручки газа откликается моментально. Бодро мигает светотехникой. — Давай теперь прокатимся.
Джен садится на мотоцикл, и старик Днепр бодро рвет с места под растерянное хозяйское «куда?!». Ничего, Джа объяснит им и про коробку передач, и про подвеску, которые непременно нужно проверить, потому что этот байк Джен пускать на запчасти не намерен, эти колеса свое еще не откатали.
— Сорок, — называет Джен, подъезжая к хозяйкам, и глушит мотор. — Только за отличное состояние даю такие деньги. Мотоцикл старый, вы его больше чем за тридцать тысяч не продадите. По крайней мере тем, кто разбирается.