Закон ответного удара
Шрифт:
И только уже на вторую неделю пришло сообщение, что объект постоянно находится в группе боевиков, которая передвигается по прилегающему к горам району на двух автомобилях «УАЗ». На карте появились новые крестики и кружочки – Кордебалет пунктуально отмечал места случайного и неоднократного пребывания группы. Так определился район предполагаемой деятельности спецназовцев. Но как там вообще можно работать, не подставив себя?…
Все предгорье – при общей анархии и неразберихе с властями – контролировалось боевиками. Но это еще ладно, это не самое страшное – в тылу противника группа работала много и работать умела. Однако местность там заселена настолько плотно, что от одного населенного
Но и это не самая большая беда. Отсутствовал так необходимый график передвижения группы боевиков, никак не вычислялась периодичность этого передвижения. Как угадать, по какой из дорог они поедут сегодня? И, может, вообще они спят в то время, когда спецназовцы сидят в засаде.
Кордебалет по много раз проверял и перепроверял маршруты передвижения двух машин, анализировал частоту рейдов, вынужденные и случайные направления. Искал периодичность, которая вообще-то быть должна. И в конце концов план операции вырабатывали сообща. И пошел майор с этим планом к командованию. Доклад, как всегда, тоже был устным. И утверждение плана – тоже. Называлось это почти буднично – разрешением на проведение поисково-засадных действий.
Такая формулировка никак не связывала отдельной мобильной группе руки, не заставляла бездарно терять время на сидение в определенной точке. Засада есть засада, но и поиск тоже.
…А в свободное время, которое выпадало нечасто, лучше было самому поболтаться тут и там в городе, даже если нет в этом надобности, и послушать разговоры, попробовать что-то выудить из них для себя, с кем-то познакомиться на непредвиденный случай. Такие знакомства могут принести когда-то пользу. Кордебалет совершал такие прогулки часто. Так же действовали и другие. Но Сохно иногда становился вдруг пасмурным, как осенняя свинцовая туча, сдвигал брови и подолгу сидел молча на скрипучей кровати в своей холодной комнате, где проживал вместе с Кордебалетом и тезкой Толиком Пучковым, бывшим спецназовцем из «Вымпела». И ничего не делал, только лишь смотрел на руки. Он в последние дни почему-то подолгу смотрел на руки, раскрывал на коленях ладони и изучал их.
От войны временами тошнило.
От такой именно войны…
Даже в Афгане такого не было. Даже после пленения и ранения. А здесь тошнило. Восемьдесят килограммов сплошных мышц и шрамов, внешне не слишком быстрый в движениях и в мыслях – до той поры, пока это не понадобится, он привык, что люди его воспринимают однозначно: большой и сильный, прекрасно сложенный самец для женщин, ломовая бездумная сила для мужчин, плохо его знающих. Он и сам создавал себе такой имидж манерой поведения – грубоватый, больше выражающий свое отношение к событиям короткими репликами, чем логически построенными фразами. И реплики часто казались жесткими, резкими. Но люди хотели видеть его таким – это было заметно, он таким и старался казаться, тщательно скрывая то, что было у него на душе, от всех, даже от самых близких друзей.
А дома, в одиночестве, в котором часто пребывал, избегая после работы общества, он писал время от времени стихи. И несколько раз еще в семидесятые и в начале восьмидесятых годов публиковал свои стихи в журналах. Правда, не
Он не боялся, что кто-то из друзей узнает про его занятия. Любителем изящного слова в группе был он один. Но однажды, еще до Афгана, Слава Макаров вдруг принес в учебный центр альманах «Сибирь», выходящий в Забайкалье.
– Толян… – радостно закричал он с порога тира, где Сохно отрабатывал одновременную стрельбу из двух «стечкиных». – Гуляй сюда быстрее… Тут какой-то тип под тебя канает…
Толик обернулся и издали, даже в полумраке базовой части тира, узнал альманах. Но виду не подал. Он спокойно и методично дострелял свою последнюю серию и только после этого неторопливо направился к Макарову и к окружившим его ребятам. Сначала, когда он только увидел альманах в руках у Славы, почувствовал и смущение, но пока делал последние выстрелы, он полностью собой овладел и подошел к группе уже как ни в чем не бывало.
– Кто тут под меня канает? – И грубо вытащил из рук Славы книжку в мягком переплете, открытую на нужной странице. – О!.. Ты посмотри… А я думал, фамилия-то редкая… Одного только человека встречал… Солдат, в Чите служит. Юрой зовут. Водила, Болотова возит.
И он стал вслух читать стихи, коверкая умышленно с издевательством ударения, а то и целые строки. И парни смеялись над его издевательством по поводу поэзии, смеялись и не знали, сколько боли доставляют этому огромному и ничего в жизни не боящемуся человеку, никакой другой боли не боящемуся…
А так хотелось Сохно, чтобы кто-то перебил его, оборвал грубо и сказал, что стихи-то хорошие и не над чем здесь смеяться и ерничать. Даже хотелось, чтобы в рожу дали…
…И, сидя на кровати там, в Грозном, он смотрел на руки с удивлением и непониманием. Эти руки умеют одинаково убивать и писать стихи, они умеют страстно ласкать женщин и смыкаться на горле врага. А ведь с ним в одной роте в военном училище – как их зовут, сейчас уже и не вспомнишь – были два курсанта-чеченца. Хорошие ребята. Где они сейчас? Каким отрядом командуют, и не на них ли он должен охотиться, не их ли должен выслеживать и убивать? Их самих или их детей, братьев. Почему так получилось? Кто виноват в этом? Судьба? Чья судьба? Страны? Или воля нескольких подонков, разделивших власть и страну заодно – между делом, между несколькими бутылками коньяка на правительственной даче в Беловежской Пуще?…
Все разрушилось в этом мире. В привычном мире капитана Сохно. И вместе с тем он в глубине души понимал, что сам в чем-то виноват, потому что сам, как и многие другие, голосовал за этого президента, голосовал, не понимая, что новая пропагандистская ложь и демагогия ничем не лучше старой и привычной коммунистической лжи и демагогии. И он начинал в такие минуты ненавидеть всех. И местного чеченского генерала, который, видя всеобщую жадность до власти, решил прихватить и себе кусок общего пирога, и других. И отлично понимал, что всеми ими движут только личные амбициозные мотивы.
Глава 3
Сохно стал пьянеть уже к половине второй бутылки. Но третью все равно на стол поставил. Или просто таким образом грозил кому-то невидимому, на кого был зол. Игорь ему не мешал. Понимал, что рассказ о пережитом всегда вызывает повторение переживаний, и Толику просто необходимо механическое расслабление психики – такое единственно и бывает, что от хорошей женщины или от хорошей пьянки.
Раньше, как Игорь помнил, Сохно надо было нырнуть на часок в железнодорожную цистерну со спиртом, иначе не будет со стороны заметно, что он вообще выпивал. Психика у капитана, должно быть, стала не та, что в прежние годы. И здоровье уже не такое ломовое. Все течет, все изменяется.