Закон палаты
Шрифт:
— Ты что, Гашка, думаешь, я зря про Зою сказал?
Ганшину было не по себе. Чепуха понеслась в голове, какое-то колесо с крутящимися спицами. Всё смешалось: часы Фортунато, и слова Зои Николаевны, когда она показывала звёзды, и слова Юрки, что каждый должен, и Павлик Морозов, и мучающий детей Зиновий Петрович. Кому верить? И как всё это соединить, собрать, зажать, словно песок в горсти?
— Я вообще-то к ней хорошо отношусь, — смущённо бормотал Костя. — Ты не думай. Ну, что она такая скучная дура
— А всё ж зря ты её выдал, — неожиданно для себя пробормотал Севка и испугался. Таких слов Косте не говорили.
— Я выдал? Я выдал? — возмутился Костя. — Я только сказал, что было. Ты вот промолчал и остался сбоку припёку. А я, если хочешь знать, за тебя говорил. Мне что, я тебя спасал. Если бы старшие узнали, ты бы отвечал, что скрыл. И вообще, думаешь, мне приятно было…
«Опять он прав, — с тоскливым восхищением подумал Ганшин. — Что я за несчастный такой, что ни в чём разобраться не могу».
А Костя уже одолел минуту смущения.
— Хотите, я вам испытание сделаю? — обратился он к ребятам. — Пусть каждый скажет, только, чур, не врать, кого он больше всех на свете любит.
— Я мать больше всех люблю, — сказал, подумав, Гришка и насупил чёрные брови.
— И я маму… нет, маму и отца поровну, — сказал Поливанов.
— И я, как Игорь, — поспешил с облегчением Ганшин. Трудный всё же вопросик! Маму скажешь, отец обидится, отца назовёшь, а где мать?
Костя дальше слушать не стал.
— А теперь скажите, кого вы больше любите — Сталина или маму? — и с торжеством оглядел все лица.
— Сталина, — вздохнув, покорно сказал Гришка.
— И я, и я! — закричали ребята.
Мысль Севки билась, как пойманная птица. Как объяснить? Маму он любит больше всех, больше всех на свете, и потом отца, потом дедушку. Но ведь он знает, что все, решительно все больше всего любят Сталина. И он его любит. Но на втором месте. А разве можно сказать, что на втором? Разве Сталин может быть вторым? Но как же мама? И он упавшим голосом подтвердил:
— И я.
О Зое Николаевне никто уже не вспоминал, и Костя стал насвистывать марш из «Весёлых ребят».
— А мы не решили, кому в кино ехать, — напомнил вдруг Жаба.
Все поглядели на Костю.
— Надо голосовать, — сказал Костя, — кого решим, тот и поедет.
— А на следующее кино кто? — полюбопытствовал Игорь, понимая, что сегодня ему уж ни в коем случае не попасть.
— А на следующее установим очередь, — объяснил Костя, — чтобы всем по разику. Так будет правильно. Мы, сударь, имеем слабость соблюдать правила чести, — добавил он тоном Атоса.
Тут же и руки подняли: Косте ехать сегодня, в следующий раз Гришке, потом Ганшину, потом Поливанову, потом Жабе и, наконец, Зацепе. Да никто и не сомневался, что так будет: каждый знал своё место
— Только, братва, закон палаты — не трепать старшим про очередь.
«Закон палаты» было словечко, народившееся в последние дни. Когда Костя бил щелбаны, он приговаривал смачно: «Закон, ещё закончик». Вот и пошло. Стоило теперь сказать: «Закон палаты», — и значило, что надо отдать Косте гематоген, уступить очередь на книгу, оборвать игру с соседом и сыграть в шашки с Костей, если тому захотелось. И молчать, главное — молчать, чтобы взрослые не пронюхали.
«Но отчего про Зою можно было сказать, а про Костю молчи?» — подумал Ганшин и сам себе удивился. Даже шёпотом, вечером, во время дружеских разговоров с Игорем, не решился бы он этим сомнением поделиться. Нечего умничать. Да и разница ясней ясного. Одно дело о взрослом наябедничать — пусть сами расхлёбывают, на то они и старшие. А другое — о своих. И потом, Костя-то в бога не верит. Его через неделю в пионеры примут.
Изабелла Витальевна вошла в палату тихо, незаметно и остановилась рядом с кроватью Зацепы, сутулясь больше обычного и всматриваясь в лица ребят.
— Изабелла Витальевна, сегодня кино? — выкрикнул Жаба.
— Да, кино… — сказала она медлительно. — Вот я и думаю, заслуживаете ли вы, чтобы из вашей палаты тоже кино смотрели.
— Ещё бы… А чего мы? — зашумели ребята.
— Ну, а кто, по-вашему, должен ехать?
— Костя! Костя! — враз закричали Жаба и Гришка.
Остальные молчали.
— А ты, Костя, как думаешь?
— Я что? Я как ребята скажут, — сказал Костя, помигав короткими белыми ресницами, и отвернулся к Гришке с видом незаинтересованным.
— Ах, какие мы скромные, — заметила Изабелла, глядя на него в упор, и, пошутив, даже не осклабилась, как обычно.
Костя надулся и ничего не ответил.
— А как ты, Костя, с пионервожатым договорился? — снова пристала к нему Изабелла.
— Да никак. Я вообще про кино с ним не говорил.
— А про что говорил?
— А ни про что! — смутился Костя.
— Так совсем ни про что? — настаивала Изабелла. — А он сейчас о тебе сказал в учительской: такой боевой, принципиальный, остро думающий мальчик. Мы с ним интересно поговорили.
Костя молчал.
— Значит, я — не я, и кобыла не моя, и я сам не извозчик, — сказала Изабелла.
Она обвела глазами ребят, но никто не смотрел на неё и не отозвался на её остроту. Только Поливанов хмыкнул в кулак.
— Ну, ладно, — сказала Изабелла решительно и выпрямилась. — Пока никто из вас ни в учёбе, ни в поведении таких успехов не показал, чтобы его отличать, так пусть решает случай. Нарежем шесть бумажек, и кто вытянет жребий, тот поедет. Согласны?
— Согласны, — выкрикнула палата.