Закон парности
Шрифт:
— Это тоже было мучительно для вас?
— Это было унизительно.
Шувалов понимающе кивал головой, далее разговор пошел о русских пленных, о битве под Цорндорфом. По счастию, ни в одном из вопросов даже тенью не промелькнуло имя Мелитрисы.
— Не могли бы вы по возвращению в крепость изложить все рассказанное вами на бумаге?
Тесин сразу сник. А он, глупец, думал, что этот сердечный разговор избавит его от темницы.
— О, ваше сиятельство, — воскликнул он с горячностью, — как же я смогу все описать, если не имею там ни пера, ни
— Ах, да, — Шувалов подергал щекой. — Тогда напишите прямо здесь.
Целый час, а то и больше истратил пастор Тесин, предавая бумаге свой давешний рассказ. После этого его вкусно накормили и отвезли назад в крепость.
На следующий день безмолвные гвардейцы внесли в камеру приличный стол и четыре стула. Вслед за этими мебелями явились три важных, прекрасно одетых, вежливых человека. Начался допрос: фамилия, имя, дата рождения, местопроживание, место службы, имя отца, матери… Все эти данные аккуратно заносились в опросные листы. Когда последняя точка была поставлена, господа поднялись и вышли, за ними гвардейцы вынесли стол и стулья. Блеснувшая было надежда опять скукожилась до размера погасшего уголька в печи.
На следующий день допрос повторился опять, именно повторился, а не продолжился, потому что вначале уточняли дату его рождения и место последней службы. Потом слово в слово повторили вопросы, которые ему задал Шувалов.
Всех допросов было пять, и повторялись они с периодичностью раз в неделю. Каждый допрос начинался с чистого листа бумаги, а разговор начинался так, словно предыдущих не было вовсе. Какая изуверская игра — спрашивать одно и то же, записывать ответ и тут же, сознательно забывать его. Да и вопросов толковых не было. Удивительно, сколько можно жевать с вежливым лицом мякину!
— Господа, почему меня арестовали? В чем я виноват? — не выдержал Тесин.
Ему улыбнулись доброжелательно.
— Придет время, и обстоятельства ваши изменятся, — сказал один из следователей — очевидно, старший.
На этом и расстались. И потекли дни похожие друг на друга, как слезы из глаз его. Гвардейцы сидели монгольскими идолами. Тесин то молился, то плакал. Кормили, правда, хорошо, из четырех блюд за обедом.
Допрашивающие исчезли, словно их и не было никогда. Единственным напоминанием о том, что они не приснились Тесину, была Библия, которую он настойчиво просил и, наконец, получил от следователей.
Если бы не эта немецкая Библия, пастор бы впал в совершеннейшее отчаяние. О нем забыли…
Я всегда знала, что вы меня любите…
Отца Пантелеймона Никита, как водится, встретил в православном храме, и когда они после службы шли по улице, священник крайне неохотно, с тяжелым вздохом, сказал:
— Тут еще новость приключилась, весьма, так сказать, неопрятная. Даже не знаю, как сказать… Пастор Тесин арестован.
— Я знаю, он в плену.
— Я не об этом, князь. Из плена его благополучно вызволили, а потом и арестовали.
— Кто?
Отец Пантелеймон пожал плечами.
— Наши,
— Да быть этого не может! — потрясение произнес Никита, но тут же понял, что фраза его не более чем дань неожиданному, смысла в ней как бы и нет, потому что у «наших, русских», может быть все. Пастор Тесин давно мозолил глаза иным господам: де, развел Фермор в армии лютеранство. Но разве это причина для ареста? Отпустите человека с должности, он только рад будет. А может быть, пастору вменяется в вину, что он своими немецкими замашками способствовал разложению духа нашей армии, скажем, в битве при Цорндорфе? И такое может статься. Никита поймал себя на мысли, что принял известие об аресте Тесина куда спокойнее, чем следовало бы. Видно, сильно разъели и остудили его душу неудачи последних месяцев.
— Душа болит, — сказал он вдруг, взявшись за сердце.
— А как же ей не болеть, — охотно поддержал отец Пантелеймон. — Дух наивысшая искра Господня, стремление к небесному, бесплотный житель в теле нашем, недоступному пониманию духовного мира. Пастор Тесин, страдалец, хорошо это понимал. Как же ему вынести эдакий поклеп?
— Какой поклеп?
— А… не хочется и говорить, — брезгливо сморщился священник. — Сплетни одни… злобные.
— Уж вы продолжайте, батюшка.
Отец Пантелеймон оценивающе посмотрел на Никиту.
— Ладно, скажу. Вы человек доступный многим высоким сферам, — он деликатно кашлянул, — так сказать, в мире служебном, то есть мирском. Говорят такое: мол, почему никого из пленных не обменяли, а пастора обменяли? В Кистринском подвале много достойных офицеров сидит, есть и генералы. А об обмене пастора сам Фермор хлопотал и разговоры с пруссаками вел.
— Но за это нельзя человека арестовывать.
— Понятное дело — нельзя, но ведь к первой-то мысли и другую приторочили. Мол, не сдался ли пастор в плен намеренно?
Никита встал столбом, внимательно всматриваясь в лицо священника.
— Так что же, Тесина в шпионаже обвиняют?
— Это только сплетни, князь, и не следовало бы мне, сан пороча, передавать их вам, но боюсь, что в сплетнях этих есть зерно, так сказать зацепина, от которой можно клубок мотать. Пастору надобно помочь, он чистейшей души человек, а вы с самим их сиятельством графом Шуваловым на короткой ноге…
— Какая там нога, — подавленно прошептал Никита. — Я не видел их сиятельство с июня. Но вы правы, здесь надо что-то предпринимать, и немедленно.
— Вам бы в Петербург отправиться, — вкрадчиво посоветовал священник.
— Не могу я сейчас уехать из Пруссии. Я должен помочь одной особе, следы которой потеряны. Но я сегодня же напишу в Петербург.
— И еще хорошо бы вам вот что сделать. Пастора арестовали в доме родителей. Конечно, семейство объято горем. Мне навестить их… сами понимаете, я полковой священник. И потом неизвестно, как я буду принят. Может быть, весьма враждебно. А вы человек молодой, формы не носите, вы были дружны с пастором Тесиным. Я ведь не ошибаюсь?