Закон Паскаля (Повести)
Шрифт:
Заканчивается строительство министерской поликлиники, прекрасной поликлиники, оборудованной по последнему слову техники, и, может, сейчас самое время послать запрос к нему в институт. Она это легко может устроить. Никита молчал. Она расписывала поликлинику, рассуждала насчет прописки, нехорошо рассуждала — с намеком, что вариант единственный — пожениться им. Прямых слов не говорила, но смысл очень умело сформулировала. Он молчал.
— В чем дело, Никита? — спросила, остановившись, глядя прямо в лицо. — Почему
— Это не для меня, — сказал тихо и отвел глаза.
— Что не для тебя? Ребенок? Я? Что именно?
— Поликлиника столичная.
— Почему? Ты же очень хороший врач. У тебя опыт, любовь к делу, ты выдающийся врач.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. У Надьки есть поклонник с курсов усовершенствования, он рассказывал о твоем докладе, о том, как к тебе Неелов относится, куда прочит.
— Это не для меня.
— Ты боишься? Понимаю. У тебя травма, недоверие к административной деятельности. Но это ерунда. Не сразу же ты станешь главврачом, осмотришься…
— Сразу.
— Как это?
— Очень просто. Вернусь и снова стану, тем более что других претендентов нет.
— Это, конечно, очень благородно, но, прости, по-моему, глупо.
— Возможно.
Увидела, что обиделся. Поправилась мягко:
— Ну не глупо, а нерационально. Ты можешь принести пользу тысячам людей своей научной работой, а хочешь опекать десяток калек. Я была прорабом, уверяю тебя, совсем неплохим, и работяги меня любили и уважали. Я была полезна на уровне нескольких десятков, а сейчас на уровне нескольких тысяч. Есть разница?
— Нет. И мне не нравится счет на тысячи. Сначала тысячи, потом миллионы. Это война.
— Что война?
— Война нас приучила так считать. Так, что после жертв Освенцима, после миллионов погибших бедствия каких-то двадцати-тридцати калек — мелочь.
— Ты сошел с ума! Что ты мне приписываешь такие ужасные мысли!
— Извини. Но ведь невольно ты высказала именно эту мысль. Это подсознательное, это война, война, война, будь она проклята, мы еще долго…
Она впервые видела его таким, и мелькнуло: «Что-то с психикой».
— Успокойся, — взяла за руку, поглаживала нежно, — успокойся.
Но что-то недоброе шевелилось внутри, делало движение механическим, голос жестким. Он почувствовал это, отнял руку.
Удержаться бы тогда, не говорить непоправимого, но она не сумела, потому что вдруг, запоздалое, ненужное уже, женское:
«Обо мне не думает. И вообще… как будто я девка какая-то, повстречались, разбежались, и вся недолга. Когда любят, ищут компромиссы, а тут как отрезал. И потом… обычно всегда есть что-то главное, что не высказывают вслух, что-то главное и очень простое, житейское. Это уж знаю точно».
— Поля…
— Погоди! — опередила торопливо, не дала сказать. Сколько раз проклинала себя потом! — Погоди. Я не верю, ты
— Какая-то гадость? — спросил жестко. Лицо нехорошее и смотрит как на чужую. — Гадость должна быть обязательно. Изволь. Не желаю быть твоим нахлебником.
— Какая чушь!
— Отчего чушь? Твои блага мне не положены. Знаешь, сколько получает врач в провинции?
— Чушь! Чушь! Чушь! Это все увертки, чтоб не давать честного ответа.
Он вдруг улыбнулся, знакомым движением постучал ногтем большого пальца по зубам, она не любила этой его привычки и, казалось, отучила, но, видно, только казалось, как все, что происходило с ними эти полгода.
— Но ведь ты мне дала уже ответ, и очень определенный, и очень решительный, зачем же теперь так.
Это было уж слишком. Просто иезуитство, насмешка. Хочет, чтоб она расплакалась: «Все что угодно, только не бросай меня, хочешь поликлинику, хочешь прописку? Может, в дворничихи пойти, чтоб тебе лучше?» Нет, это уж слишком.
— Будем считать, что поговорили.
— Поля!
— Нет уж! В утешении не нуждаюсь, в услугах тоже.
— Что это у вас приключилось? — спросила, не отрываясь от вязания, Надька. Одним быстрым взглядом заметила.
Когда шла домой, повторяла:
— Ерунда, главное не подавать вида, не давать себя жалеть, не позволять расспрашивать. Ерунда…
А сейчас вдруг ответила тихо:
— Случилось, — и слезы закапали в чашку.
— Как? — Что-то покатилось по полу. Наверное, пластмассовый шар, куда Надька запихивала моток шерсти. — Как?
— Очень просто, — Полина хотела отпить из чашки, но не смогла, поставила назад, рука очень дрожала, — у них другие планы. Вернуться в свою дыру и там творить добро.
— А ты? — спросила Надька. — Ты же тоже можешь туда поехать?
Ничто, наверное, не помогло бы Полине справиться с горем и отчаянием, с унижением своим, ничто, как глупость и неуместность Надькиного вопроса.
— А я что, по-твоему, чемодан, который забирают с собой? Или кошка? Я что, арифметику там буду преподавать?
— Преподавай алгебру, там же есть десятилетка. А, черт, надоела эта бесконечная паутина. — Надька скомкала вязание, швырнула на диван.
Села напротив, налила себе чаю, и Полина, подняв, наконец, глаза, увидела перед собой бледное сумрачное лицо взрослой женщины.
Может, действительно старили ее черные волосы и прическа эта строгая.
— Я думала, ты его любишь, — сказала Надька, — я думала, правда любишь.
— Правильно думала.
— Думала, любишь, — Надька смотрела мимо и была сейчас совсем чужой, незнакомой, в тысячу раз чужее той, что кричала: «Какая ты дрянь!» и плакала черными от туши слезами.