Закон свободы. Повесть о Джерарде Уинстэнли
Шрифт:
Лицо его исказила бешеная радость, он был почти в исступлении. Нед взглянул на топор в его руке и отшатнулся.
— Соломы! — закричал Платтен пронзительным голосом. — Тащи соломы! Поджечь — и дело с концом! Очистим землю!
Он бросил топор и подскочил к йомену в потрепанной куртке, все еще праздно стоявшему в стороне.
— А ты что стоишь, Джилс Чайлд? Тащи живо соломы, запалим это волчье логово, и огонь праведный пожрет беззаконие!
Крестьянин смотрел в землю и не двигался.
— Не хочешь? — зловеще спросил пастор. — Подумай, Джилс Чайлд. Подумай хорошенько. Господь все видит. Он не любит беззакония и карает
Тем временем кто-то уже догадался принести соломы; ее подложили под стены и под порог, запихали в зияющие прорубленные дыры, и скоро дым стал обволакивать жилище диггеров. Языки пламени поскакали по стенам — сначала робко, потом все веселее, веселее, выше; дерево затрещало, разбрызгивая искры.
Диггеры стояли в стороне, глядя на разрушение. Ни один из них не шевельнулся, чтобы спасти дом. Только Джон дернулся было, когда пастор нанес первый удар, но Уинстэнли остановил его. Он начал что-то говорить, и все они, несколько мужчин, женщины и дети, сгрудились вокруг него и слушали. Когда же дом запылал, они запели.
Вы, диггеры славные, встаньте скорей, Диггеры славные, встаньте скорей! Трудом вашим пустоши вновь расцветут, И пусть кавалеры бесчестят ваш труд, Встаньте, о, встаньте скорей!Голоса были слабые, хрипловатые. Люди замерзли, стоя на холоде. Но песня звучала. Старательные детские голоса переплетались с мужскими, и мужские крепли, одушевляясь.
Ваш дом они рушат, встаньте скорей, Дом они рушат, встаньте скорей. Ваш дом они рушат, и щепки летят, Они запугать тем весь город хотят. Но джентри падут, а венец обретут Диггеры, встаньте же все!Джилс Чайлд, который так и продолжал стоять в стороне, подвинулся ближе, прислушиваясь. Глэдмен склонил лицо к холке коня и не поднял его, пока дом не догорел дотла.
Когда факелом занялась крыша, разрушители отскочили и тоже замерли в праздности; отсветы огня плясали на их разгоряченных лицах. Никто не разговаривал и не смотрел друг на друга. И только Платтен, не стесняясь, ликовал. Он топтался на оттаявшей земле, потирал руки, толкал в бок Неда Саттона, и тот тоже смеялся невесело, заражаясь его дикой радостью.
Соломенная крыша пылала, огненным столбом уходя в небо. Огонь дошел, казалось, до высшего неистовства, языки пламени вскидывались вверх, а навстречу им не переставая сеялась морозная крупа. Стало жарко; люди отходили подальше от пожара, заслоняясь от искр и дыма. Но песня не умолкала.
СОна звучала и дальше, когда от дома остался только тлеющий фундамент. Будто служила невидимой защитой.
Шериф, шевельнувшись наконец под засыпанным снегом плащом, обернулся к офицеру и сказал, что, по его мнению, можно расходиться. Глэдмен, будто только и ждал, с силой хлестнул коня и первым поскакал прочь впереди своего отряда. За ним не спеша двинулся шериф.
В руке Платтена заблестели деньги.
— Молодцы, — сказал он арендаторам. — Господь вас не забудет. Вот десять шиллингов… Можете выпить за успех правого дела.
Он подмигнул Неду и высыпал деньги в горевшую ладонь его брата.
Йомены подняли топоры и пошли прочь от тлевших остатков диггерского дома. Они не смели взглянуть друг на друга, не смели произнести слова, пока хозяева их, лорд и бейлиф, стояли тут же. Так собака, которую держат в страхе, когда хозяин дает ей кость и стоит над нею с хлыстом, глодает, и смотрит вверх, и виляет хвостом… И только когда Нед и пастор сели в тяжелую заснеженную карету и покатили вниз, они, уже уходя, осмелились посмотреть на ту почти призрачную в меркнущем свете тусклого дня кучку мужчин, женщин и детей, которые стояли и все пели свою песню под сыпавшей на них холодной снежной крупой.
На другой день в сумерках два солдата и три крестьянина подошли к одинокой хижине Полмеров, о которой накануне, казалось, все забыли. Теперь она одна сиротливо высилась на холме среди присыпанных снегом головешек и остатков сгоревшего дома. Один из солдат был рослый добродушный капрал Дик, которого Глэдмен послал посмотреть, как обстоят дела на холме. Цинику и весельчаку Глэдмену не хотелось самому глядеть на развалины.
Поднимаясь на холм, Дик догнал трех крестьян и солдата из гарнизона капитана Стрэви. По их словам, они тоже шли посмотреть на последствия вчерашнего.
На холме под дубом не было ни души. Пепелище казалось мертвым. Они подошли к темной хижине и постучали. Открыла Дженни, лицо ее было бледным, потухшим.
— Хозяин лежит, — сказала она. — Лихорадка. Что вам угодно?
— Не бойтесь, добрая женщина, — сказал Дик. Он неловко дотронулся до красной замерзшей ладошки Дженни: в ладошку легло несколько монет. Она подняла измученные глаза, и подобие улыбки тронуло ее губы.
— Спасибо, — сказала она тихо и опустила голову.
— Да что там, — тоже потупился Дик, — вы нас… простите… Вы не думайте, что все мы такие звери, — говорил он, переминаясь с ноги на ногу. Ему и вправду было жаль эту маленькую женщину с большими горестными глазами. Он стеснялся перед ней своей силы, своей сытости, своего высокого роста. — Многие из солдат, да и йомены вас жалеют… Даже шериф вчера выразил недовольство…