Закон-тайга

Попов Виктор Николаевич

Ночами, повернувшись лицом к Константину, она плакала, рассказывала обо всем веселом, что могла вспомнить, снова плакала и снова говорила. Много, жадно говорила о том, что они поженятся сразу же, как придут в Каранах, перечисляла поименно всех, кого пригласят на свадьбу. Костя, не подозревая о том, что творится с Наташей в действительности, радовался ее стойкости. О нынешнем своем положении оба говорить избегали. Он — потому, что не представлял, как человек может погибнуть в тайге, она — потому, что все основательней приходила к мысли о единственном пути, который помог бы спастись. Мысль, та самая, которая поначалу была такой страшной, теперь не только не пугала, а все логичнее узаконивала себя. Ведь,

если так разобраться, с какой стати двум вполне здоровым, вполне живым молодым людям обрекать себя на гибель во имя какого-то дохляка, который стал жертвой собственной неприспособленности, неуклюжести, упрямства. С ним и не могло быть иначе. Если не в этот, в следующий раз он непременно бы самоуничтожился. Выживают организмы сильные. Естественный отбор, ничего не скажешь. В конце концов, они могут положить его в шалаше, наготовить ему дров, оставить… Что они могут ему оставить, если у них всего банка консервов и примерно полкило пшенки? Допустим, пшенки-то они ему немного оставить могут… Они доберутся до Каранаха. В этом и их и его опасение. Их опасение и его. Ну, а если в конце концов он и не спасется?..

— Костя, зачем нам гибнуть. Мы же погибнем. Все трое погибнем. А у нас есть возможность.

Наташа говорила горячим шепотом, прислонив губы почти к самому уху Константина. Они только что остановились на длительный очередной отдых. Константин уже развел костер и теперь подкладывал под Наташины ноги рюкзак — во время отдыха голова и ноги должны быть выше туловища, так усталость проходит быстрее. Он не понял, о какой возможности говорила Наташа, и истолковал ее на свой лад:

— Ты думаешь, лучше не к реке идти, а к Юльбагану? Я об этом уже подумывал.

— Почему к Юльбагану… при чем здесь Юльбаган? До него ты сколько считаешь?

— Да километров семьдесят.

— Семь-де-сят… Ты что, Костенька. До реки — сорок… Надо идти к реке…

— Мы и идем к реке. А насчет Юльбагана… Тут такое дело, закон-тайга. Зимовки должны быть промысловые. Землянушка, а то и избенка. Печка…

— Надо идти к реке, — сказала Наташа упрямо.

— Подожди ты… На тропках капканы будут, мяском разживемся…

— Только к реке. Петра мы оставим в шалаше, а сами пойдем к реке.

— Как оставим?

— Очень просто. Как оставляют… Сделаем шалаш, дров соберем, оставим пшенки.

— А ночью?

— Что ночью?

— Как он ночью-то?

— Слушай, мне в конце концов наплевать, как он. Меня интересует, как мы…

Наташа говорила о Петре громко и отчаянно, ей уже было безразлично и то, что он слышит, и то, как он к этому относится. Они могут бороться, он — нет. Тем хуже для него. То, что она говорит — совершенно ясно, и странно, как этого не понимает Константин. Почему он совсем не хочет считаться с ней? Она же все продумала. Вдвоем они еще, может быть, успеют дойти до реки. Как же, как убедить Константина, что иного выхода нет? Она умоляла, плакала, толкала ему в руки рюкзак. Он вначале уговаривал ее, потом замолчал и смотрел на Наташу какими-то поголубевшими до холода глазами.

— Не смотри на меня так, — просила она.

Он молчал.

— Ну пойдем, пойдем, Костенька, родной, пойдем.

Она вскакивала, тянула его за руки, пытаясь поднять, громко плакала от бессилия и совала, совала в руки рюкзак. Он притягивал ее к себе, целовал, она вырывалась, вскакивала, плакала и тянула его за руки.

— Не смотри, не смотри же на меня так, мне страшно, когда ты так смотришь.

Ей и в самом деле было страшно от того неживого и холодного, что стыло в глазах Константина. Он совершенно ничего не выражал, невидящий взгляд незнакомых ей глаз. И внезапно с беспощадной ясностью она поняла: Константин не пойдет. А как только поняла, все ее существо налилось бешенством отчаяния.

Не пойдет? Пусть. Пусть. Пусть. Тысячу раз пусть остается и возится с этой мразью.

— Пожалуйста, оставайся. Я пойду одна. А ты оставайся, пожалуйста. Я не хочу подыхать рядом вот с этим дерьмом…

Все, что она делала дальше, поражало своей бессознательной последовательностью. Разделила на три равные части пшено, аккуратно сложила свой рюкзак, попробовала ногтем острие обоих топориков, тот, что показался ей острей, прицепила к поясу. Потом встала и, зловеще предупреждая, спросила:

— Так ты не пойдешь?

— И ты не пойдешь.

— Я-то пойду.

Константин вскочил, схватил ее за руки, потянул к себе, но она не шагнула. Теперь ее взгляд был холодным и безразличным.

— Значит, нет?

— Наташа!

Она вырвала руки и уверенно зашагала точно скопированной у Константина походкой — пружинистой, скользящей, с легким перекатом с пятки на носок. Черное топорище моталось и в такт шагам ударяло по высокому, облитому клетчатой тканью бедру.

Петр напрягся. Вот сейчас, сейчас Константин поднимется и уйдет следом за Наташей. Уйдет. И Петр останется один в тайге. Он, деревья и снег. Он не боится этого, и он не будет просить остаться, он ничего не крикнет им вслед… Вот Наташа оглядывается, зовет… Ей, наверное, очень страшно уходить одной. Она тоже останется одна. Деревья, снег и она… Что же этот-то не уходит? Он должен, он обязан уйти.

Петру не было страшно. В голове жило лишь жуткое любопытство и желание узнать, как это бывает. Он не думал о смерти, о том, что замерзнет. Ему просто было любопытно — как люди уходят. Обычно они прощаются, если злы — просто хлопают дверью. А как уходят здесь, вот при таких обстоятельствах? Наташа, та уходит трудно. Она несколько раз останавливается, оглядывается поминутно. И уходит, уходит. Интересно, как уйдет этот? Все напряжение, владевшее Петром, требовало: «Пусть убирается». Петр сейчас ненавидел всех — Наташу, Константина, себя, весь мир. Хороших людей нет. Волки. Человек человеку — волк. Право на жизнь — право сильных… Петр скрипел зубами и злился на скрип… Звери. Все звери… А почему бы и нет? Зачем им заботиться о тех, кто за двадцать лет только и научился скрипеть зубами. Только скрипеть зубами… Нет у него силы… Сейчас бы встать и бить, бить, бить, рвать, ломать все, что попадет под руку. Боже мой, как трудно быть слабым. Но почему же не уходит этот? Он ждет, что я попрошу, что я буду умолять? А я не буду. Я ничего не буду. Петр ничего не замечал, что он уже не скрипит зубами, а дрожит, и даже не дрожит, а дергается. Дергается у него все — руки, ноги, веки, губы. Поэтому, наверное, и звучат беспомощно злые, горькие слова:

— Уходи, слышишь, уходи! Все уходите. Закон — тайга, прокурор — медведь. Вам поверят — тайга… Иди, подлец, не догонишь. Она знает, что сказать… Вместе скажете… Ты… она… вместе-е!

Слова потеряли связь, заплясали, задергались вместе с губами. Петр даже на цвет чувствовал слова — зеленые, голубые, красные. А Константин сидел, не оборачиваясь, не разгибая спины. И Петр вдруг очень ясно понял — все его зло, все бешенство от мысли о том, что этой спины вдруг не окажется рядом. Останется он один. Деревья, снег и он. У него нет сил остаться одному. Один… Это очень страшно — один. И он жалобно позвал:

— Константин… Костя…

— Чего тебе?

— Ты уйдешь, Костя?

— Это ты с кем думал? Хоть и хреновый ты человек, но все равно. В тайге уходить нельзя. Ты вот что, дурочку брось валять. Понял? Я ведь не посмотрю. Я и по шее могу. Ты что думаешь? — Константин сердито поворошил костер. Искры рванулись к вершинам сосен, рассыпались мерцая, погасли. — Закон — тайга, понял?

— Прокурор — медведь, волк — судья.

— Кому ты такой нужен.