Закон-тайга

Попов Виктор Николаевич

— Вы в самом деле так думаете?

— В самом деле.

— Что ж, может быть, вы недалеки от истины. Амундсен, кажется, и правда, любил уединение. Ну и что из этого следует? Стало быть, надо вздыхать и ахать при виде каждого райского уголка?

— Почему ахать? Просто ценить такие уголки.

— Байкал, например?

— Еще бы!

— А не приходило вам в голову, что если мы будем только оценивать, то помрем с голоду.

— Не понимаю вас.

— Придется использовать

ваши аналогии. Вы говорили о Левитане. А Шишкина вы любите, в частности его «Рожь»?

— Кто ж из русских не любит Шишкина?

— Вот видите. Вы сказали: кто из русских. Значит, все любят. В том числе и крестьяне. Так ведь?

— Так.

— В то же время крестьянин, насмотревшись вдосталь на картину, влезет на комбайн и, не задумываясь, едет крушить этакую красоту. Что ж, по-вашему, он плохой ценитель?

— Это уже казуистика.

— Ни в коем случае. Просто у человека дела подход к красоте своеобразный. Она для него вторична. Возьмите того же крестьянина. Поэзию пшеничного поля он видит не в том, что оно — как море, волнуется там, переливается и все иное прочее. Пшеничное поле для него прежде всего — хлеб. Источник его благоденствия, основополагающая сытости, символ ее, если хотите.

— Утилитаризм какой-то.

— Совершенно верно — утилитаризм. А, думаете, вы, будущий ученый… надеюсь, так?

— Не знаю еще…

— Очень плохо, что не знаете. В девятнадцать лет пора бы и определиться. Ну, допустим, будущий ученый, думаете вас минет чаша сия?

— Вот уж никогда не буду подходить к природе с голым расчетом.

— Будете. Куда вы денетесь? Обстоятельства вынудят. Вот говорят: строя гидростанции, мы заболачиваем местность, или там где-то насколько-то подорвались рыбные запасы. А по мне — пусть издержки, пусть какие-то местные изменения. Главное — электричество, и мы его добываем!

— Знаете, Вениамин Петрович, так можно до нелепостей договориться. По-вашему выходит, во имя потребления круши с плеча направо и налево? Мы ведь не последние на земле живем.

— Правильно, не последние. Для тех, кто после нас, и стараемся.

— Хороши старания.

— Поймите, когда Парацельс тайно анатомировал трупы, ему это грозило смертью. Современники не понимали, что он не оскверняет природу, а проводит будущее. Поняли его только последующие поколения. Мы — чувствуете? — мы поняли и оценили. И, между прочим, жизнь человеческую удлинили. Вы говорите о красоте. Красота — понятие условное. Одному она — ромашечки, другому — шагающий экскаватор.

— Есть красота вечная, которая — для всех красота. На которую рука не должна подниматься.

— Есть. Есть такая красота. И ее сохраняют. Заповедники, заказники, национальные парки… Все это нужно, все необходимо,

и в то же время не надо ханжески хныкать возле каждого загубленного ради дела кустика. Надо понять, что уничтожается он ради будущего благоденствия. Надо не понять, нет, этого не поймешь, надо каждой частицей души прочувствовать, что начали-то мы с ноля. С ноля начали, потом эта война еще проклятая. Мы дохли, а паучки жирели. И нечего нам стесняться, что того у нас маловато, этого не хватает. Да, маловато, да, не хватает. И при всем при том мы людям помогаем. Не от жиру помогаем, а потому что — коммунисты. Вы меня понимаете?

— Стараюсь… Вот вы говорите: коммунизм. До него еще дорога да дорога.

— То-то и оно, что дорога. По ней идти надо. А сидеть на обочине, скулить да ждать, когда подвезут, — дело не хлопотное.

— Так ведь и идти по-разному можно.

— Здесь уж вопрос совести.

— Вы, значит, считаете, что вы…

— Совершенно верно, считаю. Такого писателя — Островского Николая читывали?

— Вы что, смеетесь?

— Хотите сказать, в школе проходили? Так одно дело проходить, другое — читать.

— Это что, к вопросу об обочине? Для меня он то же, что для него — Овод.

— Тем легче вам в мои помыслы проникнуть. Я не хочу оставлять на земле долга.

— Что это вы вдруг о смерти?

— От этого «вдруг» никто не застрахован. Если это уяснишь, станешь здорово ценить время. В общем, мне это легче понять, чем вам.

— Возраст?

— И он тоже.

— Вы сейчас аралиевыми занимаетесь?

— Пока — ими. А вообще-то, моя мечта — бионика.

— Так это вроде не ваш профиль.

— Больше того — даже не специальность. Переучиваюсь на ходу.

Я в свое время прочитал о бионике популярную статью академика Берга и не замедлил щегольнуть соответствующими сведениями. Шеф внимательно и даже как бы поощрительно слушал мои рассуждения о гиротроне, в котором использован принцип жужелиц насекомого, определяющих отклонение от положения равновесия, о машине, печатающей под диктовку, и уж совсем неожиданно сердито перебил меня:

— Профанация. Дилетантизм на уровне таблицы умножения. Дилетант — занятный собеседник, но редкие дилетанты становятся уважаемыми людьми. Болтуны из них определяются изрядные, а к науке они, как правило, не приспособлены. Склад ума не тот. Ну вот, вы и обиделись сразу. — Шеф положил мне руку, на плечо и, чуть прищурившись, замолчал. Подумал несколько секунд, потом улыбнулся. — Я почему-то сейчас вспомнил короткий анекдот с тремя моралями.

— Это про воробья?

— Про воробья. Манкирование правдой плодит льстецов. Отсюда и появляются короли-наездники.