Закон-тайга
Шрифт:
— Вы уже становитесь вещуном.
— Так я еще не лишен второго права.
— Предполагать?
— Именно.
— Не злоупотребляйте им. Я могу внести исправления в кодекс.
— Мария Павловна…
Одинцов нарисовался в дверях, снисходительный, вальяжный, удовлетворенный собой человек. Сейчас он отшагнет в сторону, Мария Павловна проплывает мимо них, обернется…
…Давно я не видел подружку, Дорогу к родимым местам. Налей же в железную кружку СвоиВыносной динамик усиливал шипение давней пластинки с полузабытой мелодией. Пение Утесова удивительно ладно ложилось на это шипение, и оно не раздражало, а, наоборот, было как бы необходимой составной, добавлением к хрипловатому, задушевному голосу. Появление Одинцова не вызвало у Виталия Леонтьевича ни раздражения, ни даже легкого неудовольствия. С каким-то торжествующим злорадством он подумал о том, что это — последний вальс, который Мария Павловна станцует нынче с Одинцовым. Причем танцевать она будет без удовольствия, потому что мыслями останется здесь, на балконе, с Виталием Леонтьевичем, потому что здесь ей интересней. Ведь они еще, по сути, ни о чем не говорили, а сказать им хочется многое. Виталий Леонтьевич не был ведуном, тем не менее мог понять и объяснить женщину, но в этот момент его обуревала уверенность, что будет именно так. Этот вальс для Одинцова — последний.
…Солдатскую песню пропой О крове родном, о времени том…Виталий Леонтьевич ошибся. Мария Павловна отказалась не от следующего, а уже от этого танца. Отказалась мягко, но недвусмысленно:
— Мишенька, увольте, я лучше подышу.
— Жертвуете вальсом?
— Представьте. Умные собеседники попадаются нечасто. Я не хочу рисковать.
— Умные умеют ждать.
— Неумные — тоже. И даже — чаще.
— Терпеливее, хотите сказать. Все понятно. Пойду страдать, непонятый и неразделенный. — Одинцов фатовато приложил руки к сердцу, потом воздел их и поднял вслед глаза.
Когда он ушел, Виталий Леонтьевич кивнул на дверь.
— Он — шут?
— Что вы, что вы! Михаил Сергеевич — умница. Даже, пожалуй, очень большая умница, и в том его беда. У него много поклонников и нет друзей. Настоящие умницы так бедны друзьями.
— Не заблуждаетесь?
— Ни под каким видом. На умных молятся, их боготворят и цитируют, ради них даже могут быть жертвенными, но это не та дружба, в которой они нуждаются… В общем, это не тема, по крайней мере на сегодня. Как-нибудь при соответствующем настроении я ее разовью.
— Я буду ярым оппонентом.
— Так я же и не претендую на догму. Просто «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Хватит, слышите, хватит… — Мария Павловна, видя, что он хочет продолжать спор, прикрыла ему рот ладонью и погрозила пальцем.
Виталий Леонтьевич едва шевельнул губами. То ли просто так, то ли поцеловал мягкую, душистую женскую ладонь. Мария Павловна, как и тогда, перед тем, как идти танцевать, посмотрела на него долгим неопределенным взглядом и, вздохнув, приняла руку.
— Все вы, мужчины, одинаковы… Так толкуется вздох?
— Разнообразия, конечно, мало, но вздох — беспредметный. Просто, когда человек хочет сказать ерунду, но вовремя это замечает, его спасает
— Между прочим, не обязательно ерунду. И тогда, когда понимает, что то, что хочется сказать, говорить не следует.
— Вообще?
— Вообще.
— Что ж, наблюдение не новое, но верное.
— У вас тоже мало друзей?
Мария Павловна промолчала, и он понял, что угадал.
— Это потому, что вы — подозрительны.
— Или — искушена. Это-то в общем понятия-спутники. Искушенный человек всегда подозрителен… Послушайте, вы не танцуете?
— Так, еле-еле.
— Жалко. Я бы хотела с вами станцевать. Но если еле-еле, то — нет. Даже с вами.
— Понимаю. Профессору трудно преподавать в начальных классах.
— Виталий Леонтьевич, Мария Павловна, что же вы, друзья. Нам скучно без вас. — Скворцов стоял перед ними, чуть покачиваясь, с двумя полными фужерами в руках. — Не гора к Магомету, Магомет к горе. Воспримите-ка черноплодной. Продукция собственного производства. Кажется, чуть-чуть пересахарена.
Виталий Леонтьевич взял оба фужера, один протянул Марии Павловне.
— Я бы лучше коньячку, — сказала она просительно.
— Коньячку? Можно. — Павел Матвеевич заглянул в комнату и крикнул: — Таньша, рюмочка коньяка требуется. Распорядись из моего фонда… Слушай, пожалуй — две. Я тоже восприму.
Чокнулись, выпили под «ну-с, тронулись». Тоста никакого не было. Только Павел Матвеевич многозначительно поглядел на них поочередно и вроде бы понимающе покачал головой. После он собрал фужеры и суетливо, как-то боком ушел. Бывает же так — вроде ничего не оказал человек, ничего предосудительного не сделал, а после его ухода остается неприятный осадок, и людям, которым за минуту до того было хорошо и желанно, становится не по себе, будто взяли их да и раздели принародно.
Виталий Леонтьевич промямлил что-то типа «бывает же так», Мария Павловна ответила что-то неопределенное, и оба они вдруг почувствовали, что разговор их уже нынче не склеится, да это и не надо. Потому что самое для них двоих важное сказано и понято так, как бы они хотели. Поэтому, едва Виталий Леонтьевич открыл рот для того, чтобы хоть что-то сказать, Мария Павловна, прикусив губу, остановила его:
— Не надо, Виталий Леонтьевич. Прошу вас, не надо. — Потом живо добавила: — Сегодня я чувствую себя как-то непривычно. Словно все, что было до этого, стряхнулось с меня, пропало, а впереди ждет что-то хорошее, хорошее… Вот стоит только сделать шаг — и все будет по-другому, не так как раньше. Кажется, стоит мне захотеть — и все сбудется так, как загадаю. — Она улыбнулась и, чуть приблизив к нему лицо, спросила: — Это чудно, наверное, что я так вот думаю о невозможном?
— Почему же, — ответил он поспешно. — Мне совсем не это чудно. Меня удивляет…
— Не надо удивляться. Ничему не надо удивляться. По крайней мере сегодня. Так лучше. Правда же, так лучше?
Повинуясь не столько убеждению, сколько ее голосу, он кивнул.
Стало свежо. Верховой ветерок шевельнул листья тополей, и они засеребрились, как монеты. На лицо Марии Павловны от них упали и заметались тени, будто кто-то прикасался к лицу серой краской и тут же стирал. Она зябко поежилась и пожаловалась на холод. Однако от его пиджака отказалась — не ребята уже, не зазорно и в комнате посидеть.