Законник
Шрифт:
— У Лукьяна соперников, а по нашему — конкурентов, полный базар, а я монополист и вправе любую цену заламывать.
— Ой, смотри, Мартынка, господь лихвы не любит.
— Я деньги в рост не пускаю, — отрезал Пухлер, — а ты демагогию бросай и деньги гони. Указ, небось, слышал. А не будешь платить, я живо хожалых позову.
Дядюшка Гестар с громким вздохом добыл из-за пазухи кисет, а из кисета медную полушку.
— Отсыпь на копейку пятаков.
— Сказано тебе: четыре деньги за штуку! — закричал купец.
— Больше нету, — смиренно отвечал
— Армяк закладывай или что хошь, но чтобы деньги были! И смотри, к следующему базарному дню заранее четыре деньги готовь. А вы, что, так и будете стоять полоротые? Указ слыхали? Налетай, покупай, давай не стой — тряси мошной! Без моего кренделя никого с рынка не выпустят.
Базарные надзиратели, поставленные следить, чтобы всё было по закону, выстроились сплошной цепью, и вид их подтверждал купцовы слова. Один за другим люди начали подходить и выкладывать монеты в обмен на никчёмные крендельки. А уж какими словами честили они Пухлера и его пухлую маму, то знает душа и подоплёка. Вслух никто выразиться не посмел.
К полудню возле Мартыновой палатки оставалось полтора десятка человек: самых нищих или самых упрямых, которые продолжали надеяться неясно на что.
Пухлер окончил пересчитывать утреннюю выручку и поднял взгляд на неплательщиков.
— Что стоите столбом? Или несите деньги или пишите долговые расписки.
— Помилуйте, вашество…
— Миловать государь будет, а моё дело торговое. Товар — деньги и, обратно же, деньги. Ежели я миловать начну, то ни денег, ни товара не останется.
Речь иноземного купца была прервана громким криком:
— Кому похлёбки горяченькой, мясной-скусной, со сладкой репкой, с бобами, с белым корнем! Похлёбка густа, не пуста, ложка стоит!.. — баба-разносчица двигалась по рядам, выхваляя свой товар, постукивая половником по миске. Полуведёрный горшок с похлёбкой, укутанный в мешок из валяной шерсти, висел у торговки на шее. Торговля в этот день не шла, все — и покупатели, и продавцы досыта наелись заморских кренделей.
Ароматный пар коснулся Мартыновых ноздрей. Похлёбка и впрямь была мясной и горячей. Да и время клонилось к обеду.
— Эй, кормилица! — позвал Мартынка. — Почём твой дер зуппе?
— Кому как, — бойко отвечала разносчица, а тебе половник с верхом за один твой кренделёк. Мне ведь тоже вечером с рынка домой уходить придётся, а без твово кренделя сторожа не выпустят. Тебе как, в свою посуду али в мою? Ты поглянь, моя миска уёмистая.
Пухлер усмехнулся. Сделка была куда как выгодна.
— Давай в твою, я своей покуда не обзавёлся. Да смотри, со дна черпай, погуще.
— Не извольте беспокоиться, — торговка зачерпнула полный половник со дна, на поход добавила отвара сверху, с поклоном подала миску Пухлеру и приняла в плату узорчатый сухарик. — Кушай, батюшка, на здоровьице, да меня поминай.
Пухлер поднял голову от миски.
— Ты иди себе. За посудиной потом зайдёшь.
— Зайду, милостивец, зайду.
В эту минуту у палатки вновь объявился
— Хлеб да соль!
— Ем свой, а ты рядом постой, — огрызнулся Мартын. — Деньги принёс?
— А как же! Все четыре деньги и ни рублём меньше.
— Давай сюда.
— Погодь. Неспешно дело не опаздано. Пусть мои денежки лишнюю минуту мой карман погреют, а ты, покамест, отобедай. Похлёбка, чай, мясная?
— Тебе что за дело? Суббота день не постный, можно и скоромного.
— И, никак, с бобами?
— Ну, с бобами. А ты отвали на пол-аршина, не порть аппетиту.
Гестар и впрямь отшагнул назад и вдруг завопил пронзительно на весь базар:
— Слово и дело государево!
Хожалые, базарные надзиратели и прочий позорный люд, коего, во избежание беспорядков, немало толпилось вокруг крендельной палатки, разом кинулись на зов.
— Вот закон писаный, — кричал Гестар, вздымая свой манускрипт. — Именуется «Травник», повествует, что и как добрым людям ясти следует. — Гестар распахнул том в закладенном месте и принялся громко читать: — Бобы белые, ино турецкие за свою питательность чтутся превосходнее любого овоща. Бобы чёрные, напротив, не скоро ноительны и посему вредительнее всех овощей. Посему, кто хощет, обычая ради своего, чёрные бобы в брашну имать, пусть допреж отварит их в молоке, а там и яст.
— И что? — спросил кто-то.
— А то, что сей Мартынка Пухлый прилюдно чёрные бобы жрёт, в молоке не отваривши, и тем над законом воровски насмехается и добрым людям соблазн творит.
— Ты чо взбредил? — взревел Пухлер. — Какое ещё молоко, когда это мясная похлёбка?
— Маланья, отвечай, — гнул своё Гестар, — ты бобы, перед тем, как в горшок кинуть, в молоке варила?
— Да ни в жизть! Что я, бусурманка какая, молоко переводить?
— Баба похлёбку варила, с неё и спрос! — закричал Пухлер.
— Баба — дура, варит, как умеет, хоть с заячьи помётом, хоть с козьими катышами, хоть с твоими кренделями. Закон же говорит, как бобы есть должно, а не что в горшок бросать. Маланья, отвечай, как на духу, ты свою похлёбку ела?
— Что я, вовсе без понятия? Это же первое торговое правило: свой товар не есть. Кто своё есть начинает, мигом проторгуется. И никакого говна в похлёбку не клала, только снидомое.
— Вот видишь, а ты бобы ел! Вяжи его, хлопцы!
У каждого их служилых людей, что собрались вокруг, были родственники и свойственники, пострадавшие от кренделевой торговли, да и распухшая Мартынкина мошна так и просилась, чтобы распотрошить её и разделить по понятиям. Мигом наложили на приезжего негоцианта узы и повлекли на съезжую.
Народ вздохнул с облегчением.
— Он, вишь, иностранец, — пояснил дядя Гестар, — так что в застенке ему недолго маяться. Вышлют его домой, в Цесарскую землю. Но прежде спину как следует, батогами взлохматят. Поделом вору и мука, хочешь других законом придавливать, будь готов и сам под закон попасть.