Закрытые ставни
Шрифт:
– Шабер пуще огня Порфирьевну боится! Возьму и сшибу его супружницу с панталыку. Баба-т она, я те дашь, красивая. А он...
– И Порфирьевна пренебрежительно мотнула рукой.
– Знаешь, где он работает? Черпаем в санобозе. Деньгу агроме-е-енную зачерпывает, в достатке холит Натальюшку. Я б на ее месте!..
– Вновь сквозь мелкие стиснутые зубы сыпнула смешком.
– Он же по ночам с бочками, а она одна средь двух подушек. Взвыть можно в ее-т годы!
Алексей с оценивающим, более пристальным любопытством посмотрел на Порфирьевну: да, у пароходского начальничка губа не дура! Говорят, сорок
Пропади ты пропадом, ведемка заполошная!
– Поручение я твое выполню, агитатор, - со вздохом разочарования обещает Порфирьевна.
– В ее собственные руки отдам приглашение твое.
– Не мое, - рассердился пойманный Алексей, - а агитпункта! И не ей одной, а обоим!
– Ладно уж, ладно, - примирительно блеснула зубами Порфирьевна и проводила его до самой калитки.
"Вот сволочная баба!
– с веселым негодованием думает о ней Алексей, шагая прихрамывая к своему обрыдлому общежитию.
– Попади на ее хорьи зубки расчирхает до косточек, перышки полетят!.."
При всех своих прелестях она все же не застила ему Натальи, нет. А за обещанную помощь - спасибо!
Семь вечера - это еще светло по мартовскому времени. Главная улица, на которой двухэтажное управление пароходства, хорошо просматривается и влево, и вправо. Под сапогами хрумкает подмерзший водянистый снег, лужи иглятся, на макушке клена вертится и старчески хохочет сорока, поглядывая на Алексея. Алексей обзывает ее бабой-ягой, запустить бы в нее чем-нибудь, да нет времени: голова Алексея повернута в сторону Куреней- не идет ли Наталья.
А Наталья не шла. Остальной народ дружно правил к пароходскому клубу. Уже прошли дед Агей с бабой Ганей, уважительно поклонились своему агитатору, а у него не хватило духу спросить, отдали ль они приглашение Старцевым. Прошла в клуб и тетя Паша, закутанная шаленкой по самые глаза, тоже поздоровалась. Здоровались, кланялись, проходили в ворота другие избиратели. Но только Порфирьевна, кажется, поняла, отчего это топчется перед пароходскими воротами агитатор, отчего это болезненно пылают его щеки и высохли, шелушатся губы.
Остановилась перед ним, вынула руку из меховой старомодной муфты, сдвинула со рта платок.
– Ждешь, агитатор?
– спросила, а в глазах танцует насмешка.
– На меня не греши, бумажку твою в собственные руки отдала. Обещала прийти.
– Не знаю, о ком вы конкретно... Я многих жду. Моя обязанность такая.
С крыши отвалилась длинная тяжелая сосулька и, сея искры, шумно грохнулась у их ног, брызнула голубыми осколками.
– К счастью, - засмеялась Порфирьевна и, снова надвинув платок на рот, ушла в клуб.
"К счастью только посуда бьется", - хмуро подумал Алексей, но тут же понял, что права Порфирьевна, что счастье и впрямь не объехало его на кривой
Но вот-вот вскинет она свои зеленые глаза, вот-вот. И что тогда? Дух из тебя вон, Алексеюшка, вот что тогда! И вдруг захотелось спрятаться, сгинуть: что, если холодно кивнет и пройдет мимо? Что, если презрительно усмехнется: ах, это вы, ухажористый, пошловатый студент? Тот самый, что ломился в запертые ворота к замужней женщине! Что тогда? Тогда? Тоже - дух вон!
Таким вот паникером оказался Леха Огарков. Стыд-срам! Отделенный непременно на смех поднял бы.
Вероятно, она давно его узнала, поэтому не подняла глаз даже рядом, намериваясь повернуть во двор, где был клуб. Повернуть - и все, ни слова, ни взгляда, словно пустое место.
– Здравствуйте, Наташа, - Алексей загородил ей дорогу.
Испуганный рывок ее темно-русых длинных бровей, и глаза их встретились на мгновенье, свои она сейчас же отвела в сторону, прикусила губу. Губы ее обметаны волдырчиками и язвочками лихорадки. Алексей обрадовался: "Болела! Поэтому не отворяла ворот..." Принимал желаемое за действительное. Без надежды нет и не будет у людей жизни.
– Здравствуйте, - с запинкой ответила она, а глаза по-прежнему в сторону, густые ресницы подрагивали. Наконец вскинула смятенный взгляд, тихо попросила: - Пропустите меня, пожалуйста...
Это слепой ничего не прочитал бы в ее взгляде, Алексей же чуть не пританцовывал, идя вслед за ней в клуб: "Ура и ура, я не безразличен ей! Наша берет, ура и ура..."
Длинный низковатый клуб переполнен, гудит разговорами в ожидании начала собрания. В задних рядах тайком покуривают, щелкают семечки, стоит запах махорки, тройного одеколона и пронафталиненных одежд, надеваемых по редкому случаю.
Настроение у всех праздничное. Хорошее оно и у Алексея, но не настолько легкомысленное, чтобы пробираться вслед за Натальей в передний ряд, где были свободные места. Остался у порога, приткнувшись плечом к стене. Отсюда отлично видна севшая возле прохода Наталья. За весь вечер, как показалось Алексею, она ни разу не шелохнулась, не повернула головы, сидела прямо, глаза - на сцену, только на сцену. Так сидят стеснительные люди, когда знают, что за ними наблюдают.
Скорей бы собрание кончалось! Алексей не слышал слов доверенных лиц о кандидатах в депутаты, выступлений самих кандидатов, лишь автоматически аплодировал вместе со всеми, когда нужно было, лишь отмечал, что собрание вот-вот кончится, что концерт самодеятельности запланирован небольшой, что совсем скоро он, Алексей, снова будет рядом с Натальей, будет провожать до самого ее дома. Фунт терпенья, Лешенька, - пуд удачи!
Наталья шла быстро-быстро, чуть ли не бежала. "От судьбы не убежишь, лапушка!
– знающе, с вызовом думал Алексей, поспешая рядом.
– За воротами не спрячешься, закрытые ставни не спасут..."