Зал ожидания

Суров Валерий

Как они продолжали разбираться — не знаю. Меня отвлекла жена. Она решительно заявила:

— Я уезжаю!

— Постой! — слабо удерживаю я ее.— Уж и электрички не ходят...

— Нет,— рвется о на пройти в дверь.- Петя, бери сумку!

И она совсем бы ушла, если б в дверь не позвонили, и не ввалились неожи­данные гости, которые были гораздо хуже любого татарина, в количестве четырех мужиков.

— А-а-а! — заорали они мне от радости, не обращая внимания ни на кого, поскольку были уже "под балдой".— Обещал нам баб?! Где твои обещанные бабы? .. А ну — ку-ку! Где вы, бабочки?!

— Ополоумели! — ору я.- Какие бабы? Совсем, что ли, рехнулись?!

— Разве не ты обещал? Нет? Ну, извини, что побеспокоили. Ошиблись, ребята. Значит, это Колька Ерофеев пообещал. У него пустует хата, пока семья на даче — па-а-аехали! .. Ан нет! Стой — вижу плов! Сейчас перекусим и по­едем...

Гуськом

вышли на шум узбеки. И узбечка.

— Ба-а! Узбеки! — воскликнули хором гости. Хор сильно не строил.

— А вы откуда узнали, что мы узбеки? — спросил старший, Фархад.

— Я узбека от любого чукчи или грузина отличу! — заявил хвастливо один гость. — Ну, садитесь плов есть. Я щас вам покажу, как его правильно едят...

Из ванной не доносились веселые напевы, потому что ванна была вовсе не фирмы Хэгфорс. А из наших отечественных ванн что может доноситься, кроме сердитого урчания крана? Правильно. Скандал, крики с угрозами применения бытового металлического предмета. Я вовремя вспомнил, кстати, что Фар­хад — лейтенант милиции — и направил его в ванную расследовать причины скандала и успокоить граждан. Он как был в трусах, так и пошел. Только застегнул на груди сизую рубашку с погонами.— Товарищ лейтенант,— сразу же обратились к нему все трое, почему-то напрочь забыв, что живут с ним в квартире не меньше недели.

— Разберемся,— строго пообещал Фархад, суетливо шаря по трусам, в поисках планшета с блокнотом для составления протокола.— Фамилия, имя, отчество? ..

И вскоре там утихло. Хорошо, все-таки, иметь домашнего милиционера! (Не хватает нам этого, нет! На тысячу жителей приходится всего лишь ноль семь милиционера. Спросите любого мужика возле пивной, и он вам сразу скажет, что ноль семь — мало!)

Боже, что в квартире творилось — не описать пером! Скажу только, что творилось вовсе не укрепляющее здоровье и семью. Поэтому закрою я занавес, и исчезнет за ним ночная ленинградская квартира, в которой, пока я жил там, останавливались тысячи моих друзей, и спали на полу, на кроватях, под крова­тями, на антресолях, и даже — кажется — на потолке. Потому что все время откуда-то сверху падало одеяло. Один, например, вовсе очумел — взял раскла­душку и поставил ее на газоне, и его утром поливали дворники водой из шлангов.

Мне Жора потом сказал про инцидент в ванной:

— Что уж ... Потерпите. Мне уж недолго осталось тянуть на этом свете. ..— И в подтверждение своим словам пневмонически покашлял минут пять. Он кашлял, его горб дергался, на носу повисла капля...— Недолго уж ...

Грустно все это, товарищи. Брат вместе с потерей новой жены потерял жилплощадь, и теперь ему придется теснить маму — она теперь на старости лет потеряет покой... Придется тогда ему находить жену еще новее. Сколько же можно-то?! Боже! .. Но не так давно один приятель из деревни Паднаг — не скажу, из какой страны, дабы предотвратить нездоровый интерес наших дам — Аванг Санд женился ровно в восьмидесятый раз, на совсем молодень­кой, тридцатидевятилетней крестьянке, и считает, что еще не все потеряно. Одних детишек он настряпал более сорока голов. Кто мы супротив полинезий­ского аксакала? Щенки, Боря! Хотя дядя Аванг Санд мог бы сказать словами Жорки сейчас: "Потерпите — мне недолго осталось тянуть! Девяносто уже!))

Спустился вниз и увидел: в почтовом ящике что-то белеет. Обрадовался, думал, что перевод. Но вытащил листовку, где мне предложили сделать выбор — или горе, или счастье:

"Святое письмо Слава Богу и Святому Духу, и Святой Богородице: Аминь!

Двенадцатилетний мальчик был болен. На берегу реки он встретил Бога. Бог дал ему письмо и сказал: „Перепиши это письмо 72 раза и разошли во все стороны". Мальчик переписал и поправился. Одна семья переписала и полу­чила большое счастье. Другая порвала и получила большое горе. Перепишите письмо 72 раза и через 36 дней получите большое счастье. Если в течение 3-х недель не перепишете, то получите большое горе и неизлечимую болезнь. Это проверено. Письмо обошло весь свет. Переписка идет с 1936 года. Обрати­те внимание: через 36 дней.

Аминь!"

Вот, оказывается, где выход-то! А мы!..

41

Уффф! Останавливаемся! Перекур с дремотой. Все. Смело садитесь. Даю вам честное слово, что это последний наш привал. Да где попало садитесь — не церемоньтесь. Вон, у крайнего товарища даже раскладной стульчик имеется. Запасливый. Ну, устроились? Так вот. Я думаю, что необходимо не только перед дальней дорогой присесть, но и после нее, тем

более, когда остается всего лишь ничего, всего лишь последняя глава. Подумать, об чем поведаешь своим домашним. Жены-то наверняка вас дома встретят словами типа: "Явился — не запылился. Где это ты шлялся, дорогуша, битых сорок три ухаба? У тебя совесть есть? Или ты ее совсем зачитал? Ну, чему может научить тебя этот пресловутый автор? Чему, я спрашиваю, хорошему? Автор, извините за выражение. Лишь бы по жизни шлындать — нет, чтобы лишний гвоздь в доме прибил... Сам таскается, как проклятый, по каким-то бабам, да задвор­кам, да еще и людей с панталыку сбивает!" Ну, что им объяснять? Как досту­чаться до их мозгов? Тут образованные-то люди не все понимают. Но — ерунда. И не такими словами вас, ребята, встречали. Мы — народ закаленный. Нас дерут — а мы крепчаем. Дело вовсе не в том, что ничего бесследно не проходит. А может, и в том? Жорка сдержал обещание и, конечно же, помер. На операционном столе в одном районном городишке, куда занесла его судьба в поисках нового счастья, и бывшая его жена никак не хотела брать его из морга районной больнички, так как боялась, что ей, с ее зарплатой, и с двумя детьми придется его хоронить. А похороны-то нынче кусаются! .. Он так и ле­жал как бы неопознанный, пока исполком местных советов не похоронил его в сосновом ящике на двадцать рублей. Но и этим дело не кончилось. Усилиями многих друзей и знакомых мы не смогли набрать ему трудового стажа и года, для оформления пенсии детишкам. Он при жизни не помогал им, да и после смерти не смог. Такой уж он оказался: каким был, видать, человеком, и даже став покойником, ничуть не изменился, и теперь про него невольно хочется сказать словами милицейского протокола: "Труп покойника принадлежал худощавому мужчине сорока лет".

Хаханов прибыл через год из госпиталя. Он уже никуда не годился. Говорил тихо, здоровья у него не было. Рассказывал, что им выдали зашка­ленные дозиметры, чтобы не сеять панику, чтобы не беспокоить напрасно народ, и вообще, рассказывал про мародерство, про бардак, про паршивую шамовку, про приезд "гетмана" Щербицкого, перед которым шесть раз дорогу мыли, про радиационную пораженную одежду, которую жмоты-снабженцы повезли в Тюмень. Ужас! Теперь он мечтал направиться туда, где уже спокой­но можно сложить свою голову, потому что такой никудышный человек только даром хлеб станет переводить. Где б такую работенку, вроде аварии на АЭС?.. С этой мечтой, похудевший, отощавший, синеватый Хаханов сел в вагон "СВ" и направился в Москву, в Совет Министров. Но это я вам докладываю устно, ибо история течет и продолжается, а писать ее бесконечно смысла нет. Един­ственно, что тревожит — когда у нас наконец-то окончится этот идиотский героизм? Когда наконец-то разберутся с теми, кто его организовывает то атом­ной станцией, то кораблекрушением, то какими-то дурацкими симеонами... (Может, не переписывают "Святое письмо"? Может, публиковать его каждые

36 дней в 72-х экземплярах и все пойдет на лад?) Ничего. Скоро будете дома, а нам — писать — не переписать, как говорится в древней байке. А я где буду? Видимо, где и был. По крайней мере, на это хотя бы надеяться. Ничего о себе не могу сказать. То, что потеряно из жизни двадцать пустопорожних лет? Так это не один я их потерял. Можно сказать, многие их потеряли, и если все потерянные годы сложить вместе, то можно же получить, небось, несколько световых лет. Но, думаю, грянет время, когда виновников и организаторов вакуума советской истории будут судить Большим Процессом, показатель­ным. И так же, как когда-то на портрете Лаврентия Берии, будут плясать мальчишки на других портретах и плевать на них, и срывать таблички с назва­ниями улиц. Все будет. Вынесли же труп Сталина из Мавзолея? Вынесли. Русский народ таков. Еще Некрасов сказал о нем: "Вынесет все, и широкую ясную грудью дорогу проложит себе...". Вынесет, да. Но пока. .. пока, братцы, парадная-то стена Кремля все еще опирается на кладбище.

Где я все-таки буду? Ничего о себе сказать не могу.

Покуда моя родина в нищете и разрухе, покуда на моей родине бесчинству­ют сволочи разных рангов, обижая наших матерей и братьев, честно ли пребывать в эмиграции, в этом относительно сытом городе? Может, стоит поехать и голодать вместе со всеми? И хлебать, что дают, и стоять километро­вые очереди за свиными хвостами, и ждать привоза нелимитированной ливерной колбасы, втихомолку поругивая местных урядников, и ждать вместе со всеми, когда то, что творится в столице, дойдет хоть слабым отголоском до всей страны. Что делать? Давайте вместе решать. Решать-то надо самим. А то так и останемся нулями навсегда. Или, что уж там, давайте привычно ждать пятой Конституции, четвертой, пятой, шестой программ партии?