Заложник
Шрифт:
Пустяки это все, конечно, но ведь и Игорь не стал бы зря паниковать. При его-то всегда уравновешенном характере и несколько отстраненном отношении ко всему окружающему. И вообще, Залесский — не тот тип человека, которого могут всерьез взволновать семейные неприятности. Ну так, во всяком случае, казалось Турецкому. А сейчас он, похоже, в растерянности. Но пытается при этом не потерять своего лица, как выражаются тонкие физиономисты японцы.
— А кто-нибудь видел, когда и при каких обстоятельствах она покинула этот ваш замок? —
— Я уж тут целое расследование провел, — безнадежно отмахнулся Игорь. — Не знают, не видели… Пропал человек, и никто не в курсе! Бред какой-то…
— А домашние?
— О них и речь… Зла не хватает!
— Так, может, это не они уехали искать, а ты всех разогнал? — Турецкий испытующе посмотрел на Игоря.
— Саша, скажи честно, я похож на диктатора?
— Вообще-то, не очень… Но мало ли?
— Скажи, что предпринять? Объявлять в розыск? Как это у вас называется? Или, может, частного сыщика нанять?
— А что он будет делать?
— А я почем знаю? Разве вопрос ко мне? Он — профи, вот пусть и занимается. Чего я буду подсказывать? Слушай, а может?.. — Он с просительной надеждой взглянул на Александра. — А, Саш?
Турецкий понял его.
— Даже и не думай. Мы вот с Платоном Петровичем тем самолетом занимаемся. И погибшим летчиком.
— Погоди, что ты говоришь? — возразил Игорь. — Он же выпрыгнул с парашютом! Мы оба с тобой видели!
— То второй летчик выпрыгнул. А тот, который погиб, вот он-то как раз спас и весь ваш поселок, и все остальное. Сам погиб, а это спас. А как все произошло и почему, об этом приказал нам выяснить сам Президент. И ослушаться его, чтобы заняться другими проблемами, мы не имеем права. Я верно излагаю, Платон Петрович?
И Платонов солидно кивнул, подтверждая незыблемую истину.
Все, что оставалось Игорю Валентиновичу Залесскому, это в бессчетный уже сегодня раз вздохнуть и смириться с неизбежным. Что ж, пусть все будет, как будет…
Обед закончился в натянутом молчании. Турецкий решил даже отказаться от чашки превосходного послеобеденного кофе, чтобы не насиловать себя. Да и Платону вовсе незачем принимать участие в вещах, которые ему и неинтересны, и попросту не нужны. Поэтому, когда расправился со вторым, демонстративно поглядел на часы, укоризненно покачал при этом головой и заметил:
— Нехорошо, задерживаемся… Давай-ка, Игорек, сделаем вот что. Мы сейчас все-таки поедем, а вечерком созвонимся. Мой номер у тебя есть. И если ничего не прояснится, тогда подумаем, что делать дальше. Спасибо за прекрасный обед.
— Да, да, спасибо, — солидно согласился и Платонов, тоже поднимаясь и складывая свою салфетку, что было, как ему казалось, вполне прилично. А уже сидя в машине, вдруг сказал задумчиво: — Школьный, говоришь, дружок? Не прост, нет, не прост…
— Это в каком смысле?
— Он от тебя, Александр Борисович, уже не отвяжется. Такие люди просто
— Ну, интересно?
— Потому что от тебя отказ услышал. Вот увидишь, я прав. А что хоть за девочка?
— Банкирская дочка. Но на стерву не похожа. Стерва там скорее мачеха ее, которая и старше-то всего на десяток годков. Может, в этом и конфликт…
— Все может быть. Вот видишь, чего, казалось бы, тебе еще надо? Дом-дворец, прислуга, машин там крутых, мать родная! А все что-то, получается, не то. Я так мыслю, что к большим деньгам должна прилагаться еще и большая культура.
— А к очень большим — соответственно? — ухмыльнулся Турецкий.
— Вот именно. Тогда не страшно.
— Чего?
— Не страшно, что дети превратятся в монстров. Не страшно за будущее. А так?..
— Вот именно, так… Ладно, пузо набили, пора и делом заниматься. Тебя я завезу в институт, а сам заскочу к Щетинкину, не возражаешь? У тебя уже была с ним встреча…
— Краткая. Ты ж видел протокол.
— Ну вот, поэтому мне и сподручней будет, как бы по-новому. А потом соединим наши впечатления. В общем, давай постоянно держать связь. Домой вместе поедем.
15
В палате городской больницы пострадавшего летчика не оказалось. То есть его еще не выписали, но просто тут не было. Турецкий подозвал симпатичную медсестричку, на которых всегда почему-то производил впечатление, и попросил помочь найти выздоравливающего Щетинкина. Та и не думала искать. Сказала, что надо спуститься по другой, противоположной, лестнице на первый этаж и уже там, на площадке подвального этажа, у больных своя курилка.
Отличная возможность поговорить по душам, подумал Турецкий и отправился в курилку.
Напротив двери в подвал, подостлав под себя газеты, сидели на ступеньках с десяток мужиков в полосатых больничных пижамах и коричневых халатах с почему-то голубыми обшлагами. Оглядев это разномастное, но единое по духу воинство, Турецкий спросил:
— Мужики, а Петра Степановича я могу здесь увидеть?
— Ну, я, — со ступеньки поднялся молодой мужчина с перебинтованной головой. — А вы кто будете?
— Мне бы с вами перемолвиться, — не отвечая на вопрос, сказал Турецкий. — Где вам удобнее?
— А о чем говорить-то? — упрямился Щетинкин.
— Как говорится, за жизнь, Петр Степанович. Меня можете звать Александр Борисович.
— Так, с вами ясно, — усмехнулся тот. — Прокуратура опять, что ль? Так я уже отвечал. Записывали. Чего непонятного-то? Вот комиссия разберется, точки расставит. Тогда можно и поговорить… Отчего же?
— Полагаете, так будет лучше? А меня вот позвали туда, — Турецкий кивнул на потолок, — и говорят: представляешь, на Мазаева бочку катят! Надо бы разобраться. Может, он в самом деле виноват? Лопухнулся там…