Заложники любви

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Тут еще не все, дальше в тетрадке. Там еще мыло, туалетная бумага, стиральные порошки, два пузыря шампуни! Короче, на полное содержание взял! Деньги, как выбросил! Разве верну их теперь! Да самому на весь месяц хватило б на пропитание. Мне всего-то: селедка, картоха и хлеб!

— А зачем тебе Глафира? — удивилась Нина.

— И верно? К чему она? Ведь баба не конь? Это ж надо! Даже туалетную бумагу посчитал!—удивлялся Лукич.

— Она мне даром не далась, покупал!

— Так ты о деньгах

жалеешь?

— О чем же еще! Вон сколько потратил, а она ни разу в постель со мной не легла! Все мало было, все торговалась.

— Она про этот список знала? — спросил Лукич.

— Показал ей с неделю назад. Сказал, что за такие деньги не меньше пяти баб мог спокойно уговорить!

— И что она ответила?

— Отморозком назвала.

— И всего-то?

— Сказала, что с аванса половину отдаст. Сама уехала, даже до свидания не сказала. Нынче ляснули мои «бабки», уж не вернет, стерва!

— Тьфу на тебя! Ты и впрямь придурок! Ни человек, ни мужик! Так, дерьмо! Как среди людей живешь, эдакий червяк! Ни одного подарка Глашке не принес! Купленное вместе с нею ел, на что сетуешь? — возмутился

юр.

— Как это? Я ей целую плитку шоколада купил! Вот, видишь! Она всю сама сожрала. А в постель не легла!— посетовал запоздало.

— Теперь и я не лягу! Не уломаюсь! Дешево ты баб держишь! — рассмеялась Анна и пошла к двери, бросив через плечо небрежно:

— Как таких земля носит? Пошли от него, люди! Я думала, мужик с тоски бесится, места себе не находит. А он вконец стебанутый. Его жалеть ни к чему...

Лукич уходил от Николая смеясь, качая головой. Всякое мог предположить человек, но не такое.

Едва комендант спустился в вестибюль, к нему подбежала Серафима, держа за руку младшего сына:

— Обыскалась тебя, Лукич! — задыхалась баба.

— Что случилось?

— Помоги! Выручи! Спасай! — подтолкнула мальца к Егору и взвыла:

— Глянь на моего мелкого! Совсем засранец, а уже матерится хуже мужика! Сил с ним нет! И ругала, и била его, в угол ставила, ничего не помогает. В детсаду сказали, что отчислят. Ну, куда его дену? Он всех подряд матом кроет!

— А я при чем? — развел руками Титов.

— Да ни при чем, но только ты сумеешь отучить Глебку! Тебя должен послушаться, больше никого не признает!

— Это правда, что мамка говорит? — спросил Егор мальчонку, тот во все глаза разглядывал Лукича.

— Куда с собой ни возьми, всюду опозорит! В магазин пришли, он на продавщицу матом. Та говорить разучилась мигом. В автобусе опозорил так, что, не доехав, выскочить пришлось. В цирк повела, сели в первом ряду, так мой змей так медведя назвал, что тот от удивления на жопу сел. А потом подошел к краю арены, да так рявкнул на моего засранца! И что думаешь, не испугал. Глеб его еще круче послал. Зрители уже

не на медведя, на моего звереныша глазеют и хохочут, животы надрывают. Мелкий врубился, что его базар больше медведя понравился и постарался так, что зверь со сцены сбежал, сорвал номер. Тогда на арену выпустили львов. Дрессировщик думал, что их мой пацан испугается. Как бы ни так. Глеб льву рога показал. Ты представляешь? А у того три львицы, вместе с ним в одном номере! Ну, как выступать после такого, если сопливый шкет такое отмочил? Короче, выгнали нас с ним под хохот зрителей. Я реву, а Глебу полные карманы конфетами набили. Вот и докажи ему после всего, что материться нехорошо!

— А ну, пошли со мной! — взял Лукич мальчонку за руку.

— Иди ты..! — вырвал руку Глеб и добавил:

— Я с чужими дяхонами не кентуюсь! — прижался к Серафиме.

— А я конфет дам! — пообещал Лукич.

— А ты бить будешь? — спросил осторожно.

— Нет, не стану!

— За ухи драть и в угол ставить будешь?

— А у меня углов нет.

— А почему?

— Там кресла стоят!

— Ругать станешь, как мамка?

— Мы с тобой поговорим, как мужчина с мужчиной! Договорились?

Глеб молча сунул ручонку в ладонь Лукича и послушно пошел рядом.

Бабы замерли у двери. Пытались подслушать, о чем говорят мужики, но ни слова не доносилось из кабинета.

Серафима, побегав у двери коменданта, пошла на склад, давно хотела спросить уборщиц о фартуках, какие им были положены для работы. Но нужны ли они? Вот посудомойщицам в кафе — необходимы. Может поменять фартуки на полотенца или калоши,— думает баба и видит, что дверь в кабинет Егора приоткрыта. Она остановилась, сдерживая дыхание, прислушалась:

— Глеб, когда лупят, тебе больно?

— Конешно! — согласился пацан.

— А мат, больнее ремня. Он сердце бьет. Тебе будет обидно, если кто-то самого дураком назовет?

— Я ему по соплям вмажу!

— А если это большой мальчишка, какого не одолеешь?

— Камнем в него запущу или из рогатки запулю! — нашелся мальчонка.

— Вдруг это будет девчонка?

— И что с того? Вломлю!

— Значит, самому обидно? Так дурак — это обидное слово, но не матерщина!

— А если наша воспитательница и взаправду дура всамделишняя?

— С чего ты это взял?

— Она моей мамке сказала, что мне отец нужен, какой меня из-под ремня не выпускал бы, потому что я расту уголовником, короче, бандитом. А еще говорила, будто толку с меня не выйдет. Лучше в детдом сдать. Там воспитают правильно, а мамке одной нас растить не под силу,— шмыгнул носом обидчиво.

— Глебка! Ну, воспитательница неправа. Но до того ты ее много раз обидел. Сознайся, часто обзывал, пока она терпенье потеряла?