Замечательные чудаки и оригиналы
Шрифт:
Не менее этого Вакселя в сороковых годах в Петербурге был известен Ваксель-охотник, человек с превосходным образованием и начитанностью, он от природы был одарен острым умом, был знаток в живописи и отлично сам рисовал, хотя и левой рукой. В особенности он был замечательный карикатурист и, что еще замечательнее, заглазно, на память, его портреты-карикатуры выходили всегда удачнее, имели более сходства. Нарисует он какого-нибудь толстяка худым, чуть не скелетом, а худого – толстяком, и оба как вылитые. Меткие карикатуры Вакселя памятны и теперь, вероятно, многим старожилам.
У известного орловского помещика Н.В. Киреевского находился целый альбом карикатур, и очень будет жаль, если он утратился, как вещь, не имеющая никакой ценности в глазах наследников.
В описываемые годы были лгуны, которых теперь совестно называть лгунами; речь их была увлекательна и не без сказочной
Обеды в старину у ресторана Фельта, на Большой Морской, отличались большим многолюдством и оживлением; в числе постоянных посетителей было несколько лиц, отличавшихся своим краснословием, никому не обидным, а только каждому забавным. В ряду таких болтунов пользовался всеобщею известностью полковник Тобьев, старый служака времен очаковских; его рассказы поражали необъятною хвастливостью – это был русский барон Мюльгаузен.
Однажды за общим обедом речь зашла о Потемкине «Вы знаете, я служил при нем адъютантом, – сказал Тобьев, – и скажу, не хвастаясь, я пользовался любовью князя более, чем кто-либо из его приближенных. Раз, в веселый час, князь просит меня ехать курьером в Тобольск, дело было очень серьезное, и другим светлейший не мог его доверить. Князь лично дал мне наставление, и я думал уже откланяться его светлости, как Потемкин остановил меня вопросом. „Что, Тобьев, бывал ли ты когда-нибудь в Сибири?“ Я отвечал, что не был. „Ну, рекомендую тебе, – промолвил Потемкин, – Сибирь – страна редкостей. Смотри же, исполни главное, что я тебе приказывал, и затем привези для меня из страны редкостей какую-нибудь диковинку, а затем – прощай!“
Привезти для великолепного князя Тавриды, дивившего всех и уже не удивлявшегося ничему, согласитесь сами, вещь, право, не шуточная; однако ж я не терял надежды. По особому счастью, которое так частенько гонялось за мною, мне удалось окончить дело так успешно и скоро, как иному бы и во сне не приснилось. Я летел из Петербурга, как голубь, загнал за дорогу более ста лошадей, шесть троек положил на месте, – ну, словом, летел так, как никому не удавалось прежде и, конечно, никогда уже неудастся после меня; вообразите три тысячи верст я прокатил в шестеро суток. «Ну, Тобьев, молодец ты, удивил меня», – встретил меня этими словами Потемкин. Явился я к светлейшему весь в пыли, донес ему о деле, князь остался очень доволен. «Ну, недаром просил тебя привезти мне диковинку из Сибири, – диковинка теперь – ты сам!» – «Простите, ваша светлость, я не забыл и про диковинку для особы вашей» – «Не забыл», – сказал князь с рассеянным видом и, подойдя к окну, стал барабанить по стеклу в задумчивости. «А ты здесь еще?» – спросил он, спустя несколько минут, оборотясь от окна. – «Да». – «А где же твоя диковинка?» – «Со мною, ваша светлость». – «Что же я не вижу, или она уже так мала?» – «Извините, князь! Как раз на ваш рост». С этим словом я разжал правую руку и распахнул перед князем чудеснейшую соболью шубу. Разумеется, князь так и ахнул. «Как, неужели целая соболья шуба могла поместиться в вашем кулаке?» – сказали изумленные слушатели? – Ну, конечно! – отвечал полковник. – Чем же иначе мог я удивить Потемкина, как не такой диковинностью меха».
Из таких же невероятных рассказов Тобьева вот и другой. «Раз после обеда, выходя от Фельта, мне с приятелем захотелось побывать в театре. Дорогою к театру пошел проливной дождь; я отдал приятелю зонтик, а сам отказался. Дождь пошел еще сильнее; приятель опять просит меня укрыться под зонтиком, я отказываюсь. Приходим к театру, у приятеля шляпа мокрая и пальто тоже промокло, я же сух, на мне ни одной капли дождя; представьте, я так ловко и искусно умел во всю дорогу отпарировать палкою каждую каплю, что решительно ни одна не упала на мое платье и шляпу.
Тут только разгадал мой приятель, что значит свист, который всю дорогу гудел в его ушах: вы догадываетесь, конечно, что он происходил от непомерной быстроты палки». Эти два рассказа, кажется, приписывали многим из наших вралей.
Лет пятьдесят тому назад по линиям Гостиного и Апраксина двора бродил старик в красном замаранном кафтане охотника-доезжачего. Этот обломок былой помещичьей жизни, несмотря на свои преклонные годы, владел феноменальной силой: он кулаком разбивал небольшое полено в мочалку, гнул и ломал подковы, свертывал в клубок кочергу и делал другие неимоверные по силе штуки. Старик происхождением был пленный турок и долго жил доезжачим в охоте известного самодура князя Грузинского.
Но главное художество этого «турка»,
В те годы кулачные бои у нас еще процветали, старики помещики и купцы любили эту жестокую охоту и нередко, собравшись где-нибудь за городом повеселиться, сводили своих бойцов для потехи и держали за них большие пари и заклады. Кулачный бой с незапамятных времен на Руси был любимой потехой. Охотники выходили против охотников, били друг друга кулаками в голову, в грудь, в живот. Бились до последнего истощения сил; нередко увечили один другого, иногда даже платили жизнью за потеху. Кто падал, того уже не били, в силу закона кулачных бойцов – «лежачего не бьют». Кулачные бои происходили в известные дни. Обыкновенно время боев начиналось с зимнего Николы, т. е. с б декабря, и продолжалось до сборного воскресенья. Самый большой разгул был на масленицу. Летом бои не бывали.
В Петербурге кулачные бои, по свидетельству иностранцев, еще в петровское время происходили на Адмиралтейской площади. Лет сорок назад страшный кулачный бой был на берегах Невы зимой, на Малой Охте; здесь дрались охтяне с крючниками Калашниковой пристани. Старожилы Петербурга, я думаю, еще хорошо помнят эту потеху. На вызов к бою или на «затравку», как тогда говорили, высылали детей; те задевали детей противников. Любопытные собирались смотреть, после охотники являлись на защиту детей; тут-то и разыгрывалась молодецкая кровь. Избитые дети мало-помалу уходили, а между взрослыми начиналась свалка. В других городах на кулачные бои выходили селение против селения, одна часть города против другой, охотник против охотника, татары против русских, мещане против посадских и т. д. Прославившихся бойцов возили из города в город и вызывали против них охотников биться. Бойцы городские, привыкшие к ловкости, почти всегда брали верх над деревенскими; из городских славных бойцов были казанские, калужские и тульские.
Таких бойцов богатые купцы привозили зимою в Москву и в Петербург, и они держали бой с татарами, привозившими рыбу и икру. Слабые, но хитрые бойцы иногда закладывали в рукавицы камни, свинчатки, чугунные бабки, чтобы удар был сильнее. Но таких, если ловили, то били уже не на живот, а насмерть.
Видов боев в старину были три: «один на один», «стена на стену» и «сцеплялка-свалка». Бойцы один на один считались выше других и никогда не ходили стена на стену. Лучшими из них считались в тридцатых годах тульcкие: Алеша Родимый, Никита Долговяз, братья Походкины, семейство Зубовых, Тереша Кункин – их с почетом развозили купцы по городам, их называли «чудо-богатырями». Пить как можно больше вина считалось у них доблестью, а брать деньги в подарки – бесчестьем. Лучшими бойцами стена на стену славились казанские суконщики; всегдашними соперниками их были татары. В Херсоне суконщики дрались с евреями-караимами. В Туле известны бои оружейников с посадскими; в Костроме – дебрян с сулянами, на Молочной горе. Когда бились стена на стену, лучшие бойцы выдерживались в стороне с толпою зрителей, их называли почетным прозвищем: «надежа-боец». Их обязанность была поддержать своих, когда одолевали противники. Когда неприятели пробивали стену, «надежа-боец» летел на подмогу с шапкою в зубах, бил кулаками на обе стороны и, пробив вражескую стену, возвращался при громких похвалах. Угощение в кабаке было неизменною наградою «надежи-бойца». В сцеплянке-свалке противники шли врассыпную и тузились в толпе. Этот род боя употреблялся очень редко.
Замечательною уличною знаменитостью в Петербурге после отечественной войны был донской казак Зеленухин. Этого донца народ и общество просто носили на руках. Александр Зеленухин был очень типичный казак, 60 лет, с седою большою бородою, с Георгиевским крестом и многими медалями на груди. На службе он был более тридцати лет. Слава его начинается с посещения им Лондона, куда он был послан из Гамбурга к нашему посланнику графу Ливену. Англичане, предуведомленные о его приезде, ожидали на пристани в количестве нескольких тысяч человек, и лишь только он появился, как повсюду раздался восторженный крик: «ура, казак!» Эти возгласы сопровождали его во все его пребывание в Лондоне, как только он показывался на улицах. Его наперерыв хватали за руку, лишь бы поздороваться с ним, давали ему разные подарки; от денег казак отказывался, говоря: «Наш батюшка царь наделил нас всем, мы ни в чем не нуждаемся, сами в состоянии помогать бедным. Спасибо за ласку вашу!» Эти слова Зеленухина были приведены в то же время во всех английских газетах, и никто после того не предлагал ему более денег. Зеленухин не принял от принца-регента даже тысячи фунтов стерлингов, тогда стоивших около 24 тыс. руб. на ассигнации.