Замена
Шрифт:
— Аянами-сан, доброе утро!
Англичане, японцы, русские, немцы — все они здоровались. Всегда. Они всегда громко здоровались, вгоняя иголки прямиком в белый шум, словно пытаясь доковыряться до спрятанной там боли.
Я кивнула и прошла мимо. Скопления зонтиков задвигались, и я приготовилась к острому комментарию в спину.
— Рей-сан, привет!
Опершись на перила, у самых дверей стояла замдиректора по учебной работе.
— Доброе утро, Кацураги-сан.
Сложить зонтик, не слушать гогот за спиной.
—
Я слушала делано бодрые и приветливые ответы о том, что никто не курит, что все уже идут и все всё помнят. Из-под зонтиков шел мокрый тяжелый дым, в приглушенных ответах «для своих» даже я разобрала непечатные комментарии.
Все как всегда.
— Рей, я тебя уволю, если ты не прекратишь меня называть «Кацураги-сан», поняла? — ухмыльнулась замдиректора и схватила меня за руку. — Живо за мной. Директор хочет тебя видеть.
Все действительно как всегда: дежурная шутка, горячие пальцы на запястье. Дальше будет дежурная встреча в темном кабинете. А я так надеялась сегодня отдохнуть — так надеялась, что только сейчас поняла это.
Кацураги почти волокла меня по коридору. «Я знаю дорогу». «Я дойду сама». «Вы делаете мне больно». Это все были очень правильные слова, но замдиректора просто считала, что мне нужна поддержка. И она при этом не навязывалась с разговорами и не выспрашивала ничего.
Она хорошая женщина.
— Кенске снова отгул попросил, четыре занятия в расписании тасовать, — ворчала Кацураги Мисато, цокая каблуками по лестнице. — Еще и этот новенький тебя подвел. У Акаги снова закончились лекарства от бессонницы, так что ночные дежурные теперь с ног падают…
Мы почти вбежали в короткое учительское крыло, а грустные новости все не заканчивались. «Не у одной у тебя все плохо», — подбодряла меня Кацураги, которая на самом деле была хорошей женщиной. Здесь были старые дубовые панели, тяжелые двери кабинетов, и мы только что проскочили мимо моего.
Кабинет директора Икари находился в тупике, и осветитель над его дверью вечно перегорал.
— Давай, Рей-тян, — вздохнула Кацураги. — Ты точно в порядке?
— Да, Кацураги-сан. Спасибо.
Взгляд женщины был чем-то вроде «ой ли?», но в полутьме ошибиться несложно. Возможно, она меня просто разглядывала. Я вежливо изучала скрытую тенью челки переносицу замдиректора и невольно прислушивалась к шуму за дверью. Там, без сомнения, спорили.
— Да, этот засранец еще в кабинете директора, — сказала Кацураги, указывая на дверь. — Посидишь в приемной.
— Хорошо, Кацураги-сан.
Замдиректора вздохнула. Ей явно нужно было куда-то, но ей туда не хотелось. Вполне возможно, что Кацураги ждали то самое злополучное расписание, которое придется перекраивать из-за отпросившегося Айды Кенске.
— Представляешь, я его
Я молчала. Моей реакции не требовалось, а требовалось мое участие. Как плохое оправдание, чтобы отложить работу на потом.
— Симпатичный, кстати, паренек, только нервный какой-то и злой, — мечтательно произнесла женщина.
Ни слова о том, подходит ли он лицею. Ни слова о его данных — кроме как о внешних.
Кацураги-сан — очень хорошая женщина, но очень увлекающаяся.
— Мне надо идти, — сказала я, указывая на дверь.
— Они же еще треплются, — разочаровано сказала Кацураги. — Господин директор не теряет надежды его уломать. В конце концов, их первая встреча за восемь лет.
О том, что новый учитель мировой литературы — сын директора Икари, я слышала, но не слишком вникала, поскольку слух этот распространял Айда Кенске.
— Понимаю.
На самом деле я ничего не понимала. Директор давно не общался с сыном, никогда о нем не говорил, но теперь рассчитывает нанять его на работу. Можно обсудить несуразицу с замдиректора Кацураги, — и она, судя по взгляду, того и ждет, — но это значит завязывать длинный разговор.
Тогда как «понимаю» — это несколько минут, проведенных наедине с отсутствием боли.
— Ладно, иди уже, — вздохнула Мисато-сан. — Присядь.
Я открыла дверь в приемную. Секретаря еще не было, но ее компьютер уже включили. Пахло сыростью, забытым на ночь открытым окном и палой листвой. Я опустилась в прохладное кресло для посетителей. Кожа тоже скрипела, кожа тоже замерзла за ночь, и сидеть было неуютно. С моего зонта капало.
Двойная дверь в кабинет оказалась приоткрыта, так что даже сосредоточившись на маленькой лужице под сложенным зонтом, я слышала обрывки разговора.
— …и еще раз, отец. Аспирантура в двух вузах, продление гранта в любом из них.
Голос был молодым. Икари-младший говорил напористо и резко — даже слишком резко как для уверенного в себе человека. Я прислушивалась: голос хорошо поставлен — значит, много практики было. Школы? Летние семинары? Или, может, даже доклады на конференциях?
— Очень хорошо, — ответил директор. — Тогда я тоже повторю. Ты рассмотрел сумму оклада?
Икари-старший разговаривал сейчас не с сыном. Он разговаривал с подчиненным, который уже его подчиненный, но не желает этого признавать.
Лужица под зонтом увеличивалась. Хотелось одернуть зонт: фу, плохой, кто это сделал?
— Сумма? — издевательски переспросил сын. — Я думал, ты позвал, чтобы поговорить о матери. О ее деле. А ты суешь мне деньги?
— Этот лицей — это ее дело.
— Ее дело? Моя мать не страдала гигантоманией. «Образование нового поколения»? Что за неудачный каламбур!