Замена
Шрифт:
В груди пекло и кололось: пришли обещанные Мовчан боли, но я все еще не понимала, о чем речь.
– В чем смысл девичника?
– Ну, как? Посидим, попьем, посмотрим фильмы о нежной мужской любви. Поговорим о тайнах госпиталя «Нойзильбер».
Я сидела, приложив руку к груди. Больно. Неожиданная боль, страшная. «Рак легких – это быстро», – вспомнила я кого-то из детей с глазами стариков.
– Не хочешь фильмы о голубеньких, можем и не смотреть, – сказала Малкольм. – Или,
Я прервала ее:
– Келсо?
– Что – Келсо? – переспросила Джоан.
– Ты хочешь поговорить о нем?
– Я хочу поговорить. И вроде даже сказала, о чем.
Поздно. Я уже увидела достаточно на ее лице.
– Ты уже не можешь не думать о нем?
Малкольм рассмеялась:
– Не проецируй, Витглиц – фигня получается.
…Тебе ведь не нужен «Нойзильбер», доктор, думала я. Твой смех был сух и мог сработать только в темноте, твое положение в лицее – всего лишь ширма для одержимости. И, наверное, я хочу верить в это, но ты никогда не позволяла Келсо входить в мой дом и брать меня силой.
Джоан Малкольм зевнула.
– Ты слишком веришь в людей, Витглиц. Мне что, сбить тебя сейчас на пол, чтобы доказать это? Я тебе не подружка. Мне нужно, чтобы ты почаще открывала ротик на интересные темы – и не более.
– «Иногда мне выгодно быть доброй, – сказала я. – Так что не обольщайся».
– Ну, вот, – кивнула она. – Ты все сказала за меня.
– А ты сама понимаешь, где границы? Выгода, польза, дружба, интерес – искренний и по делу?
Джоан вдруг перестала улыбаться.
– Девичник послезавтра в семь, – сказала она. – Я скуплюсь в «Лавке», а ты не вздумай загреметь к Мовчан.
В приемной светлело так быстро, что казалось, будто облака срывали с неба. Малкольм побросала вещи в сумочку и пошла к дверям, а я поражалась себе: что я здесь наговорила? Сердце провалилось в очередной приступ боли.
– Джоан.
– А?
– Что мне делать до того?
– До девичника? – она обернулась. – В каком смысле?
Я молчала – собиралась с силами для ответа, но Малкольм поняла мое молчание по-своему.
– А. В философском, значит. Будь собой – просто учительницей. И посоветуй секретарше господина Куарэ, чтобы она вылила куда-нибудь духи. Желательно не на себя.
Я осталась в приемной, только перебралась в кресло Аи. У меня еще получилось развернуть его к окну, протянуть руку к жалюзи – а потом был только рассвет, наковальня бури над южным крылом учебного корпуса и боль.
Пожалуй, боли было больше всего.
Ая жалась у шкафов: день секретарши начался ужасно. Уехал директор, оставив детальные распоряжения на неделю, а в ее кресле с утра нашлась умирающая. Духи пахли особенно резко, и я едва сдерживалась, чтобы не пересказать Ае слова Джоан.
– Во-от… Вот так.
Николь прижала место инъекции ватой
– Все, держи.
Я кивнула: я верила в симеотонин – в начало своего конца.
Николь вопросительно смотрела на меня. Я подумала и ответила на взгляд:
– Помоги встать, пожалуйста.
– Давай руку.
Я ненавидела взгляд Аи. Она видела знак биологической опасности на упаковке инъектора, она видела, как я не могла даже прикрыть рот, она видела все. Ая уже хоронила меня, и к обеду на поминках будет весь лицей.
«Рано», – думала я.
«Только бы не дошло до детей», – думала я.
Глупо ведь получится. Через пятнадцать-двадцать минут все будет хорошо, но нет хуже урока, когда ученики уже настроились на отмену занятия. Или хотя бы на замену.
За день я успела много. И даже дошла до открытого занятия Куарэ.
– Можно? – спросила я и поняла, что Куарэ знает о сегодняшнем утре. Но был почти полный класс, в крови искрами вился симеотонин, и день, начавшийся с бури, звучал ослепительно.
И он не сказал ничего – только кивнул.
Я села у окна, положила перед собой блокнот и вслушалась в класс: я только что оказала услугу Анатолю: 3-D любит показать себя – перед Марущак, перед куратором, передо мной. Кто бы ни пришел на урок, этот класс будет работать лучше. Наверное, им просто мало одного учителя.
Я видела и слышала все. Рисунок урока был напряженным, потому что Анатоль – намеренно или нет – задал острый ритм проводника.
Он задавал личные вопросы:
– Вы бы смогли находиться рядом с таким, как Тиффож?
Он провоцировал:
– Что такое норма? Где грань между «монстром» и «де-монстрацией»?
Он легко уклонялся от пикировок:
– Мсье Куарэ, а у вас тоже есть тайные извращения?
– Да, Абель, я люблю мучить вопросами подростков.
Смех.
Он вел их, не заботясь о тактике – снисходительный и даже злой. Я уловила подводки к постановке проблем, выделила эвристический подход, но, кажется, Куарэ ничего такого не задумывал.
За окном облака мчались по синему небу, под деревьями таял снег. Это казалось красивым отсюда, из теплого класса, а там – слякоть и сырой ветер.
И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.
Я – Ангел.
И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий – где-нибудь между мной и Куарэ – и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.
– Витглиц… Как вы?
Я кивнула и посмотрела на Анатоля. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела призрак нездешней равнины.