Замена
Шрифт:
– И Келсо, – сказала я, глядя ей в глаза.
«Игра? Издевка? Что она скажет?»
– И Кристиан, – согласилась Джоан. – Но там другое.
«Другое… Другое». Пульс в раненной руке стал ударами. Джоан посмотрела на меня и вздохнула:
– Витглиц. Давай озадачим твои надпочечники в другой раз? Успокойся, у тебя адреналин скоро из ушей закапает.
Она издевалась. Ее тон звучал стальным цветом, уже не бронзой, но я понимала, что она обходит тему: уклоняется, прячется. Извиняется.
– Я спокойна.
– Укол?
– Еще
– Ай-кью – это пустые цифры.
– Пустые значения, – наставительно исправила Малкольм, не оборачиваясь. – Согласна, у них даже размерности нет. Но ты же не станешь спорить, что за интеллектом стоит много большее?
Я действительно не стала. Я хотела спать, но Джоан копалась в моем компьютере и философствовала. Я подтянула подушку выше и села. Экран монитора был далеко, я видела только меняющиеся цвета и движение, когда Малкольм скроллила страницы.
– Что например?
– Уважение – причем, заметь, взаимное. Понимание. Отношения.
– Отношения строятся между разными людьми.
– Ай, перестань! Тогда выписывай меня из людей.
– Почему?
– Потому что. Потому что, заводя парня, я чувствую себя зоофилкой.
«У нее отношения с работой», – подумала я. Под одеялом рядом с рукой лежал телефон, и мне хотелось написать что-нибудь Куарэ: разглагольствования Джоан странно на меня действовали. А еще я хотела планшет, чтобы лежа под одеялом открывать браузер, смотреть новые фото, смотреть, как меняются времена года у других людей – по всему миру.
Даже странно, что я не подумала об этом раньше.
Завтра закажу себе планшет, решила я. Я знала, что потрачу полдня на изучение предмета, на выяснение того, какая функция мне нужна, а какая – нет. «Можно проще. Можно попросить Анатоля помочь с выбором».
Завтра – то, которое уже сегодня, – обретало смысл, и мне это нравилось: и «завтра», и «смысл».
Джоан рассказывала об Ангелах. Рассказывала скучно, поминутно срываясь на сложные термины. Срывалась, ловила мой сонный взгляд и ругала филологов. Ее водило из психологии в квантовую физику, из физики – в химию. Я почти завидовала ей – ей, видящей систему – но все равно очень хотелось спать. Кажется, я несколько раз уснула – но рассказ Джоан продолжался и во сне. Я узнала, что Ангел – это подарок ревизионистам квантовых теорий, что секунды наблюдений за ним стоят десятка экспериментов на коллайдерах. Узнала, что карминная дрожь – это высвобождение энергии монополей.
Малкольм рассказывала мне странную сказку, написанную на японском. Я улавливала отдельные слова: «Беркли», «квантовое состояние», «витрификация». Мне почти приснилось загадочное пространство Фока – или мне так показалось.
Дрема была дикой, смутной, но отчего-то спокойной.
– Фрактал Ангела, Ангелово подобие, число Покотова, которое, если разобраться, тоже – «число Ангела»… – Джоан слепо водила рукой над клавиатурой. – Ну почему ты филолог? А?
Я проснулась и пожала плечами. Вопрос был глуп, и это тоже по-своему удивляло.
– Ты там или спи уже, или давай разговаривать, – потребовала Джоан, и я увидела на мониторе экран выключения системы. – А то лежишь и
– Твой идеал – Кристиан, – сказала я.
– Что?
То, Малкольм. Ты его не предскажешь, не изучишь. Он всегда тебя удивит, всегда найдет ключ – даже если ты выдернешь замок из-под его носа. Тебе только и останется: успевать, успевать, успевать.
Мы молчали, потом она встала.
– Ты прямо как дура, – рассмеялась Джоан. – Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое-что покажу.
Я кивнула, она пошла обуваться и вскоре щелкнула дверь. Я подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.
В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я вслушалась в мнимую тишину.
«Пусто. Тихо».
Я подняла над лицом забинтованную ладонь, но не получилось ее рассмотреть. В темноте оставался бинт, была рана, которой коснулась губами Джоан Малкольм. Я подумала и взяла телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я поставила будильник на шесть.
«Новое сообщение» – «Добавить номер».
<Спокойной ночи.>
Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.
<Спокойной ночи, Анатоль.>
Утром ветви парка стали стеклом.
На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не отснятые кадры, и я почти жалела, что вышла без фотоаппарата. Оставалось только успокаивать себя отговорками, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, – это выглядело мрачно, волнующе.
Красиво.
Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.
И еще было спокойствие.
Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Малкольм. Джоан бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.
– Привет. Погодка – дрянь, – объявила Малкольм. – Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.
Она вытягивала из ушей пуговки наушников, снимала со спины рюкзак.
Она была недовольна, но казалась выспавшейся.
– Что ты хочешь показать?
– Сейчас идем уже.
Малкольм забросила рюкзак на одно плечо и показала:
– Нам вон туда.
Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Куарэ, и все будет хорошо.
– Что с лицом? – поинтересовалась Джоан.
– Ничего.
– Думаешь об Анатоле? Или о работе?