Замена
Шрифт:
— Выезжать нужно в ближайшие дни, иначе его убьют. — Заметил Бродерик, задумчиво глядя в спину купцу. — Неправильно он себя ведет. Не понимает еще, что всё очень серьезно. Эти люди …
Ещё не смолкло эхо от шагов убежавшего Ганса, а он каким-то непостижимым образом вернулся, застыл на пороге и, недоуменно оглядев присутствующих, спросил:
— Чего сидите-то? Мы что, уже никуда не едем? Давайте-ка собирайтесь скорей, нам до свадьбы обернуться нужно!
— Остынь, Гровель. Мы не успеем вернуться до свадьбы, — возразил Бродерик, имевший большой опыт далеких путешествий. — Путь далекий, а свадьба уже через неделю. Но ты все равно езжай домой — перед отъездом было бы совсем неплохо привести твои дела в порядок. Только помни про
— А я пойду, гляну, что там с Эмилем, — вспомнил о недавних событиях Хорст. — Лекарь уже должен был всех осмотреть.
По городу уже бродили неясные слухи о «битве в конюшне», но подробностей никто не знал — оруженосцы Лана молчали, а дворня Борне ничего толком рассказать не могла — никто, кроме старого Сальвадора, самого коннетабля и его дочери, не видел разделанного Хорстом чудовища, а эти трое молчали. Некстати засуетились церковники — в другое время Хорст был бы рад их помощи, но сейчас их внимание могло только повредить. И Хорст, и Бродерик, и Гровель прекрасно понимали, что пристрастного допроса Священных Дознавателей никто из них троих не выдержит — на какой-нибудь мелочи их обязательно поймают и начнут пытать всерьез. И когда доверенные слуги Церкви поймут, что демон в городе не один, а, возможно — трое… Исход следствия представлялся всем троим однозначным и совершенно неприемлемым. И это тоже заставляло торопиться.
— И на Радульфа нужно взглянуть, — задумчиво добавил Хорст. — Как бы демон себе новые ноги не отрастил..
Хорст вышел из освещенного настенными светильниками пространства и исчез где-то в одном из боковых проходов. Гровель, сообразивший, что на сегодня все разговоры кончились, поплелся докладывать няньке, что скоро уезжает. Маршал остался один.
Он сидел в привычном телу кресле, смотрел на незнакомую обстановку чужого, но такого удобного дома и, подобно Хорсту, тоже предавался воспоминаниям. И пусть не случилось в его жизни любви, о которой могли бы спеть менестрели — и без неё всего было так много, что вспоминая прошлое, бывший купец отчетливо почувствовал себя глубоким стариком. Событий в прошедшей жизни произошло бессчетно! Да взять хоть последнее — обмен телами — кто ещё может рассказать или вспомнить о таком? Сказать правду, и без того жизнь опытного негоцианта нельзя было назвать пресной — до подвигов настоящего Бродерика, конечно далеко, но есть, есть о чем поведать собеседнику на привале.
Или вспомнить вот о Четвертом Освободительном Походе за Чашей Святителя? Кто знает, что на самом деле не было никакой чаши? И тот золоченый горшок, что уже лет пять стерегут в великокняжеском дворце Мезинского владыки — не более, чем декорация к действию. А понадобился поход для того, чтобы навсегда отбить у эльфов охоту к сомнительным денежным операциям, оставив это право лишь за несколькими человеческими семьями. Молодой Гровель в то время ещё искренне верил в чистоту святых подвижников, ведущих людскую толпу на приступ очередного дерева-дома. Только как-то так получалось, что известные на весь мир своими искусными мастерами эльфы оказались беднее степняков-орков — ни единой золотой или серебряной вещицы! Никто из простых смертных, против обыкновения, не вернулся из того похода хоть сколько-нибудь разбогатевшим, зато больше никто и никогда не услышит ничего о богатейших эльфийских родах, вырезанных подчистую самими же эльфами в обмен на обещание не трогать остальных. Обещание легко произнесенное и так же легко забытое.
Гровелю удалось проследить за одним из таких обозов, скрывшихся за воротами крепкого замка, принадлежавшего ордену мавриканцев, известных своим тайным покровительством ростовщикам и менялам. Уже тогда молодой Ганс знал, что отношения ростовщиков и мавриканцев — это как раз пример ситуации, когда хвост машет собакой. И все, что въезжает в ворота орденского замка, никогда не достанется ни Святой Церкви Всеблагого,
Но толпа была счастлива — ведь ей разрешили убивать инородцев, убивать много и любым способом. Убивать, насиловать, истязать и не нести за это никакой ответственности — что может быть слаще для постоянно пьяной, обезумевшей толпы?! И наплевать на сокровища десятитысячелетнего возраста, тайно вывозимые перед самым штурмом из каждого дерево-дома! Возбужденной толпе была безразлична судьба хранимых веками песен, сказаний и обрядов — ведь всё это было чужое, а, значит, не стоило ничего!
Поначалу чернь ещё немного боялась легендарных эльфийских колдунов, но посадив полдюжины таких на свежеструганные колья, утратила и этот страх. Тем более, что ничего особенного эти жалкие маги противопоставить толпе тогда не могли — настолько велика была сила и вера перевозбужденной орды.
Остановился Четвертый Освободительный только на берегу моря, голодный и злой — кончились западные эльфы, кончилось и их вино, кончились и их так весело горящие дома-деревья. И тогда пришлось поворачивать и по первым заморозкам плестись обратно — по выжженному следу, через разоренную страну. Очень скоро стало понятно, что никто не собирается кормить такую ораву бандитов. Ели зверей и червей, потом траву и листья, ели одежду и обувь, в конце концов ели друг друга: сильные — слабых, а слабые — мертвых.
Вернулись немногие, молодой Гровель оказался тогда в числе счастливчиков и во всеуслышание поклялся никогда более не пересекать по доброй воле границу эльфийских лесов. Теперь клятву предстояло нарушить, и воплощенный маршал Бродерик никак не мог найти достойного оправдания готовящемуся проступку. Пообещав себе, что непременно по завершении дел отправится в первый же Храм на исповедь и поставит две сотни свечей толщиной с руку Хорста во искупление вынужденного греха, маршал успокоился. А для пущей уверенности плеснул в костяную чашу, вырезанную неведомыми мастерами из бивня морского единорога, полпинты савантейского, к которому с легкой руки Хорста за последнее время очень привык.
Глава 20. Степь. Неспящий и ведьма
Еукам Ниррам никогда не выбирался из своего шатра. Во всяком случае, так думали все, кто населял становище. Оорги частенько заходили под кожаный полог к дымящему очагу, смотрели на неподвижную фигуру Еукама, замершую над углями, оставляли дары, иногда меняли под ним вонючую подстилку, а раз в год — в день солнцестояния — даже протирали шамана мокрыми тряпками и травили вшей. Но никто никогда не видел его вне шатра! Кроме старой ведьмы Жалыдын Туурдек, обитавшей в землянке на другом конце поселения. Эта древняя горбунья, от одного вида которой у самого бесстрашного сына Оорга-Небесного Праотца отнимался язык и останавливалась в венах кровь, помнила молодым ещё предыдущего Неспящего — Жерчира Вечного. Вечный-то он, конечно, вечный, но старая жаба пережила и его.
И сегодня, ровно в полночь мерзавка принесла весть, ради которой и были придуманы Неспящие. Их было всего четверо — по одному на десять дневных переходов вдоль границы с лысомордыми уродами. Конечно, любой оорг знал, что лысомордые тоже обрастают бородой — по крайней мере, самцы, но вот мерзкая голая полоса между бровями и волосами на голове не зарастала никогда! И отвратительные розовые уши… бе-э-хг… как у свиньи! Недаром их называют уродами! Уродливее них только зеленомордые, но те сидят в своих дуплах и не лезут наружу! А лысомордые снуют всюду — задолбали!! Ну да Небесный Праотец-Владыка найдет со временем способ расправиться с этим позором на спине Мирового Кита. Кто такой Мировой Кит — сейчас среди ооргов знали немногие, и Неспящие были в числе помнивших о том, что когда-то народ Оорги владел всей землей и даже морем!