Замерзшие поля

В конце длинной улицы городка под углом в сорок пять градусов в небо врезалась сочно-зеленая гора — ее отвесный склон грозно спускался из заоблачной вышины в долину, где текла река. Земля в долине была плодородная, но ни пашен, ни садов не было — жители городка ленились расчищать каменистую землю. К тому же для такой работы всегда было слишком жарко, и все болели малярией; в общем, вышло так, что прозябающий городок жил за счет индейцев, приносивших с гор съестное и возвращавшихся с дешевыми тканями, мачете и всякой всячиной вроде зеркал и пустых бутылок. Жизнь тут протекала легко, и хотя богачей в городке не было, никто не голодал. Почти у каждого дома росло несколько папай и манговое дерево, а на рынке было полно авокадо и ананасов — за сущие гроши.

Кое-что изменилось, когда правительство взялось

возводить наверху большую плотину. Никто в точности не знал, где должна быть эта плотина; строили где-то в горах; вода уже затопила несколько деревень, но и теперь, хотя минуло шесть лет, строительство не завершилось. Это и было важнее всего, поскольку индейцы, спускавшиеся с гор, приносили теперь не только провизию, но и деньги. Вот отчего вышло, что некоторые жители городка неожиданно разбогатели. Им самим не верилось, но деньги появились, а индейцы по-прежнему спускались и тратили в лавках все больше и больше. Городские уже просто не знали, что делать с этими нежданными песо. Многие покупали огромные радиоприемники, которые работали с утра до вечера и были на полную мощь настроены на волну Тапачулы, так что люди, гулявшие по главной улице, все время слушали одну передач без перерывов. А деньги не кончались. Пепе Хименес купил в столице яркий новый автомобиль, но когда вернулся домой, проехав шестьдесят миль по горной дороге от Мапастенанго, машина ни у кого не вызвала особого восторга, и он сам чувствовал, что с покупкой дал маху. Даже на главной улице городка было слишком много ухабов и луж, чтобы разъезжать по ней взад-вперед, так что автомобиль остался ржаветь перед «Ми Эсперанцей» [1] — баром у моста. По пути домой из школы Ничо с приятелями играли в машине, представляя, что это форт. Но как-то раз с дальней окраины городка пришла компания ребят постарше и приспособила автомобиль для собственных развлечений, и теперь мальчишки, жившие у реки, приближаться к нему не смели.

Ничо жил со своей теткой в домике, сад у которого переходил в гущу деревьев и лиан; внизу неслась река, метавшаяся от одного валуна к другому в неглубоком, туманном каньоне. Домик был чистенький и простой, жили они скромно. Тетка Ничо была женщиной весьма беззаботного нрава. Сознавая это, она полагала, что сможет воспитать сына покойной сестры, только если научит его дисциплине; вся дисциплина сводилась к тому, что она звала его полным именем — Дионисио.

К собственным расходам она тоже относилась безо всякой дисциплины, так что мальчик не особенно удивился, когда в один прекрасный день она сообщила ему:

— Дионисио, тебе придется бросить школу. У нас кончились деньги. Дон Анастасио даст тебе работу в своей лавке за десять песо в месяц, и днем ты сможешь там обедать. Lastima, [2] но денег нет!

Неделю Ничо сидел в лавке, запоминая цены товаров, которыми торговал дон Анастасио; а однажды вечером, вернувшись, застал дома странного вида незнакомца, сидевшего напротив тетки в кресле-качалке. Человек этот смахивал на индейца — такие спускались с самых дальних и высоких гор, но кожа у него была светлее, он был полнее и словно бы мягче, а глаза — как щелочки. Он улыбнулся Ничо, — мальчику показалось, не слишком дружелюбно, — и пожал ему руку, не вставая с места. В тот вечер тетка выглядела очень счастливой, и когда они укладывались спать, сказала ему:

— Сеньор Онг будет жить вместе с нами. Тебе не придется больше работать. Господь к нам милостив.

Однако Ничо подумал, что если сеньор Онг будет теперь жить с ними, лучше бы остаться работать у дона Анастасио, чтобы поменьше бывать дома и пореже видеть сеньора Онга. И он осторожно заметил:

— Мне нравится у дона Анастасио.

Тетка взглянула на него сердито:

— Сеньор Онг не хочет, чтобы ты работал. Он человек гордый и состоятельный, сможет прокормить нас обоих. Для него это пустяки. Он мне показывал свои деньги.

Ничо нисколько не обрадовался, и дурные предчувствия долго не давали ему заснуть. Он боялся, что рано или поздно повздорит с сеньором Онгом. И потом, что скажут его друзья? Сеньор Онг выглядел так странно. На следующее утро

он перебрался к ним из отеля «Параисо» в сопровождении трех знакомых Ничо мальчишек; каждый нес на голове большой чемодан. Сидя в саду, мальчик видел, что они получили от сеньора Онга щедрое вознаграждение и тут же помчались в школу, не удосужившись обождать и посмотреть, захочет ли Ничо с ними поговорить. «Плохо дело», — сказал он себе, яростно пиная взад-вперед камень по утоптанной земле в саду. Чуть позже он спустился к реке и, усевшись на самый большой валун, стал смотреть на мутную воду, бурлившую внизу. Один из пяти его какаду кричал из зарослей на берегу.

— Callate! [3] — завопил Ничо; собственное дурное настроение раздражало его не меньше, чем приезд сеньора Онга.

Все вышло так, как он опасался — даже хуже. Через два дня мальчишка с верхнего конца улицы бросил ему по дороге: «Hola, Chale!» На ходу он машинально ответил на приветствие, но секундой позже сказал себе: «Чале? Но это ведь значит китаец! Китаёза!» Все ясно. Наверное, сеньор Онг китаец. Ничо посмотрел мальчишке вслед и решил запустить ему в спину камень. Но опустил голову и поплелся дальше. Ничего уже не поправишь.

Мало-помалу шутку подхватили все — теперь уже приятели Ничо при встрече называли его Чале, и, хотя он сам начал их сторониться, ему чудилось, что это они избегают его и никто не хочет с ним знаться; теперь почти все время он играл у реки один. Шум воды оглушал его, и все же от него становилось легче.

Ни сеньор Они ни тетка не обращали на него особого внимания, только за столом без конца требовали, чтобы он больше ел.

— Теперь у нас еды навалом, а ты есть не хочешь! — сердилась тетка.

— Кушай, Дионисио, — улыбался сеньор Онг.

— Bien, [4] — с фальшивой покорностью отвечал Ничо и, хоть и был возмущен, отщипывал кусочек тортильи и медленно жевал.

О возвращении Ничо в школу и не вспоминали; во всяком случае, на эту тему не говорили, и он был благодарен, поскольку ни капельки не хотел снова оказаться среди приятелей и слышать, как его обзывают Чале. Само по себе прозвище звучало вполне сносно, если бы в нем не таилась насмешка над его домашними; постыднее всего было то, что сам он виноват не был, а изменить ничего не мог. Так что теперь Ничо все время проводил внизу у реки, перепрыгивал козликом с камня на камень, швырял гальку, отпугивая стервятников от скелетов, выброшенных на берег, отыскивал заводи, где можно поплавать, или уходил вниз по течению и валялся голышом на камнях под палящим солнцем. Как бы ни задабривал его сеньор Онг, — а тот несколько раз угощал его конфетами и подарил металлический карандаш с красным грифелем — Ничо не мог примириться с тем, что этот человек живет с ними. И потом еще необычные визиты городских богачей, с которыми тетка никогда не водила знакомства: они вдруг повадились заходить в дом, пять-десять минут говорили с сеньором Онгом и исчезали, совсем не интересуясь теткой, которая, завидев их, уходила в задние комнаты или в сад. Ничо этого не понимал. Дом по-прежнему принадлежит ей. А что если нет? Может, подарила его сеньору Онгу? Женщины часто бывают чокнутые. Спросить ее он не решался. Только раз набрался смелости и поинтересовался, почему к ним приходит все больше и больше народу.

— Это всё друзья сеньора Онга, — ответила она, так посмотрев на него, словно хотела сказать: «Не суйся не в свое дело». Теперь он уже не сомневался, что в этих посещениях кроется какая-то тайна. Потом он познакомился с Лус, одиночеству пришел конец, и на время он перестал о них думать.

Впервые Ничо увидел ее на мосту в ветреный день, и заметив, как сияют ее волосы на фоне черных гор, остановился как вкопанный, приглядываясь: ему показалось, что это обман зрения. Он в жизни бы не поверил, что человек может так выглядеть. Волосы — точно шелковистый белый шлем, лицо будто выкрасили белой краской — ее брови, ресницы и даже глаза были такие светлые, что, казалось, их вовсе нет. Только бледно-розовые губы выглядели настоящими. Она вцепилась в перила моста и, словно мучаясь от боли, смотрела куда-то. Ее лицо с немыслимо белыми бровями было напряжено, голова то медленно поднималась, то опускалась, словно пытаясь выбрать угол зрения, щадящий слабые глаза с белыми ресницами.