Заметки о романе «Кингсблад, потомок королей»

Когда о моем двадцатом романе будет уже все сказано — и кое-что с большой запальчивостью, — тогда, возможно, прозвучат отдельные голоса, которые сделают поразительное открытие, а именно: что главное в романе — его сюжет. Мое собственное убеждение, что американцы — самый занятный, самый несносный, самый интригующий и непостижимый уму народ на свете, возможно, останется незамеченным. Мое восхищение при виде того, как на Среднем Западе растут города, порой красивые, порой уродливые, а чаще всего одновременно и красивые и уродливые, как глинобитные лачуги превращаются в бревенчатые хижины, потом в дощатые дома, а потом, смущенные собственной белизной и хрупкостью, становятся шестнадцатиэтажными отелями и, наконец, тридцатиэтажными банками, возможно, будет отмечено лишь мимоходом. Все это совершилось в течение жизни двух-трех поколений, и, рассказывая об этом, рассказываешь о чуде. Но за этот короткий период времени — секунду в истории человечества — мы создали целую цивилизацию, со своими традициями,

со своими добродетелями и со своими благоглупостями, укоренившимися столь же прочно, как и традиции самых древних наций Европы. Замечу лишь, что эта тема представляет для романиста огромный интерес и огромную трудность.

Это мое наивное убеждение, возможно, также останется незамеченным. Но зато на всех углах будут кричать, что я написал роман, столь кровожадно живописующий расовые противоречия, что это вызовет новое нападение на форт Самтер. [1] На самом-то деле «расовый вопрос» — лишь малая часть романа, но эта часть непременно заслонит собой остальное. В литературных делах у меня немалый опыт, и в долгие зимние вечера у себя на массачусетской ферме я не раз с грустью вспоминал, как какое-нибудь непродуманное высказывание или неудачная острота сводили на нет великое множество советов по домоводству, любопытнейшие факты из личной жизни бенгальских раджей и фараонов одиннадцатой династии, отчеты о бейсбольных матчах, заметки о спряжении итальянских глаголов, выпады против англичан и против русских, особенно яростные выпады против тех, кто не выносит ротарианцев, и старательно обдуманные шутки, которые, по всеобщему признанию, составляют главное содержание моих книг.

Писатель может совершенно безнаказанно разнести в пух и прах в одном романе сразу архиепископа Кентерберийского, главного раввина Иерусалима и великого муфтия того же святого города, но нужно быть героем, чтобы осмелиться публично заявить, будто собаки бывают порой невыносимы, а любящие мамаши — слишком болтливы. Никогда в жизни я не осмелюсь высказать подобную крамолу; и, пожалуй, никак не менее рискованно заявлять, что негры-всего-навсего такие же люди, как мы, и что в этом и состоит окончательное и полное решение расовой проблемы. Они так же ездят на мотоциклах, обожают Ингрид Бергман [2] и терпеть не могут рано вставать поутру, то есть обладают характерными отличительными признаками любой расы — белой, розовой, бежевой, желтой, зеленой и фисташковой.

Я не думаю, что негритянская проблема неразрешима, — по-моему, ее просто нет. В каждой стране, внутри каждой расы мы наблюдаем целую гамму цветов — от густо-черного до прозрачно-белого, — последнее бывает только в случаях острого малокровия. И никем до сих пор не определено, где же среди этих оттенков следует проводить границу.

Невозможно провести границу между черными и белыми. Беспредельный идиотизм расовой теории обнажается во всей красе, как только речь заходит о «неграх», достаточно светлокожих, чтобы сойти за жителей Кавказа. В некоторых штатах власти — судебные и гражданские — объявляют негром всякого, в ком есть хоть капля африканской крови.

Разумеется, значительная часть негров отличается от средних американцев, сочетающих в себе признаки англичан, шотландцев, ирландцев и немцев. То же самое можно сказать об итальянцах. И ассирийцах. И китайцах.

Было в нашей истории время — и совсем не так давно, — когда англо-шотландские поселенцы Новой Англии считали всех ирландцев отличными от себя, безусловно неполноценными существами. А потом эти самодовольные янки (мои соотечественники) двинулись на Средний Запад и поочередно проникались столь же нелепым предубеждением к скандинавам, чехам и полякам. Весь этот «глубокомысленный», цветистый вздор относительно расовых различий не имеет ни малейшего смысла.

Но, по-моему, в действиях моего героя — молодого американца, доброго человека, увлекающегося бриджем и охотой, любящего свою прелестную жену и ненаглядную дочурку, который вдруг лишается душевного спокойствия и приходит к выводу, что некоторые социальные явления, о которых он прежде и не задумывался, нетерпимы, — явно есть смысл. И он начинает борьбу с этими явлениями, проявляя большую доблесть и решимость, чем любой выдуманный романистами средневековый рыцарь, борьбу, свободную от истерии, но пронизанную спокойной и всеобъемлющей яростью, — и в результате теряет работу, положение в обществе, свою добрую репутацию, деньги, всех, кого любит, — мать, отца, жену и дочь.

Узнав его, как мы узнавали несколько миллионов

таких мужчин или женщин в каждой из наших войн, мы понимаем, что банальный блеск холодильников, сверкающие кафелем ванные и комфортабельные спальные вагоны не умаляют его романтизма и отчаянной смелости, так же как грязные, покрытые циновками полы, рычащие псы и привычка обгладывать кости не умаляли благородства рыцарей — участников крестовых походов. И, может быть, крестоносцы-рыцари не больше, чем мой банкир из Гранд Рипаблик, считали себя достойными стихотворных восхвалений. Прошли века, прежде чем появился эпический поэт, который счел крестоносцев настолько возвышенными, что они заговорили у него белыми стихами. Жизнь моя пройдет не напрасно, если описания холодильника и электрической бритвы моего героя вдохновят грядущих мистера Гомера или мистера Мильтона (уроженцев Северной Дакоты) создать звонкие строфы героической поэмы. Ибо в действиях моего героя достаточно героизма, и, я надеюсь, они услышат героическое звучание в моем сардоническом изложении.

Кроме «типичных молодых американцев» — как их часто называют и как, к сожалению, они нередко называют себя сами, — в моем романе есть два персонажа-негра; мои критики, несомненно, заявят, что среди негров нет таких образованных и обаятельных людей, потому что им таковые не встречались. Один из них — доктор Эш Дэвис, химик, доктор наук, игрок в теннис и поклонник Баха. Другой — проповедник-баптист, которого я сделал доктором философии Колумбийского университета. Мне, конечно, станут говорить, что такие особи — редчайшее исключение, и говорящий будет вполне уверен в своей правоте: он таких людей не встречал. Но я не виноват, что он так мало ездил по свету. Я отсылаю его к сотням негров, которых очень легко обнаружить и которые составят достойную компанию Биллу Хэсти — к его преподобию, достопочтенному доктору Уильяму Хэсти, губернатору Виргинских островов, бывшему федеральному судье Соединенных Штатов Америки, бывшему декану юридического факультета Говардского университета, выпускнику Гарварда, человеку, чья ученость, остроумие и обаяние снискали ему известность в Лондоне, Париже, Вашингтоне и Нью — Йорке. Или я отошлю его к прославленному «цветному» хирургу из Нью-Йорка-доктору Луи Райту.

Это — замечательные люди, но их имена не встретятся вам на страницах ежедневных газет, которые поставляют большинству американцев так называемую информацию о неграх. Если какой-нибудь одурманенный наркотиками бедняга негр застрелит белую женщину, — это сенсация. А если его двоюродный брат — негр, уважаемый доктор, спасет этой женщине жизнь, — это не сенсация.

Как это ни странно — не говорит ли и это об их неполноценности? — но негры предпочитают, чтобы их лидерами были люди образованные и знающие, и отрицательно относятся к политикам с луженой глоткой и луженой совестью, и поэтому доктора философии столь же часто возглавляют крупные негритянские организации, сколь редки они в Таммани-холле [3] или Юнион — клубе. Да, то, что негры серьезно относятся к образованию, — черта весьма странная и, несомненно, свидетельствующая об их неполноценности, — ведь сами мы с большим жаром относимся к образованию, когда оно еще только в перспективе, а стоит нам к нему прикоснуться, как мы начинаем смеяться до колик.

Мои критики усомнятся еще и в следующем: а стал бы юный банкир, подобный моему герою, в реальной жизни предпринимать опасные для себя шаги, на которые его побуждает всего лишь собственная совесть и против которых восстает здравый смысл? В этой связи я вспоминаю судьбу графа Михая Карольи. [4] До первой мировой войны он был богатейшим человеком Венгрии, ему принадлежало более миллиона акров плодороднейшей земли, и он получал баснословные доходы от скотоводства и сахарных заводов. В его владениях, где он был полным хозяином, находилось десятка два деревень и сахарных заводов, и на самом обычном завтраке за столом у графа собиралось не менее сотни гостей. Когда старый режим пал, Майк Карольи понял, что путь, по которому шли двенадцать поколений его предков, отныне навеки закрыт, и, прекрасно сознавая, что для него это означает потерю всего, что он станет нищим и что будет счастьем, если ультрабелые или ультракрасные не убьют его, предварительно предав пыткам, он встал во главе первой Венгерской республики, мужественно и трагически восставшей против всего того, что составляло смысл существования великих семейств, подобных Карольи.