Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора
Шрифт:
Вагон 7. Соловецкий роман
Очень хотелось на Соловки.
То ли потому, что это острова, то ли потому, что они в Белом море. А может, потому, что Соловки были окутаны духом диссидентства, а он в 19 лет пьянил. А может… В общем, в 1972 году с большими зелеными рюкзаками мы сели в поезд Москва – Кемь. Кемь, кстати, – это аббревиатура петровских времен. Когда ссылали, накладывали резолюцию – «К Е… Матери», а чтобы
Нас было четверо: два моих школьных друга, Саша и Юра С., и мой институтский друг Миша. Одним словом, советский художественный фильм. Романтический, любимый «Три плюс два». Только, в отличие от героев фильма, мы ехали не на Черное море, а на Белое, и не на машине, а на поезде, и пока не было никакого арифметического действия. Пока… Попивая, как тогда водилось, какую-то гадость типа портвейна «Три семерки» или «Тринадцатый номер», мы неслись в плацкартном вагоне на русский север. На Соловки, но не в Соловки. Второй вариант означал ссылку, в лагеря. Предлог, а какая большая смысловая разница. Наш выбор был самостоятельным, поэтому – «на».
Интересно, думает ли машинист о том, что в этой длинной гусенице, мозгом которой он является, на верхних и нижних полках, лежа, сидя, и стоя, и куря в тамбуре, спя, выпивая, закусывая, вспоминая свое прошлое, строя планы на будущее, – мчатся судьбы? И у каждой впереди свои встречи – первые, последние, случайные, страшные, счастливые, короткие и длиною в жизнь. Четырьмя фрагментами внутренностей этой гусеницы, пьющими портвейн и строящими планы на будущее, были мы: три студента-медика и студент плехановского института.
В Кеми мы сменили железнодорожный транспорт на морской и сели на пароходик, то ли «Лермонтов», то ли «Пушкин». Сейчас не помню. Их было два, и они были одинаковые. Так вот где встретились поэты. В Белом море. В Кеми. По выходным они ходили вместе, по будням – один по четным, другой по нечетным.
Не буду описывать Соловки. До сих пор для меня, видевшего много чудесных мест на земном шаре, это – остается одним из самых любимых и самых странных. Все. Не об этом сейчас. На Соловках мы мужали, изучали историю нашей родины, слушая Галича и ведя антисоветские разговоры с прокуренными «Севером» и «Беломорканалом» диссидентами. Пили с ними водку из граненых стаканов и алюминиевых кружек. Экскурсоводшами на Соловках были архангельские студентки. Вместо одной из этих экскурсоводш я водил экскурсии. И однажды, видимо, наговорил лишнего – в группах часто были дети репрессированных, и они осторожно спрашивали, где могут быть захоронения заключенных. А эта группа, не задававшая никаких вопросов, как оказалось, состояла из жен секретарей райкомов области. В общем, по их сигналу приехали из Архангельска двое мужчин в штатском: «Где здесь у вас такой экскурсовод, в красных вельветовых штанах?» Меня спрятали тогда, и никто меня не заложил из турбюро. Эти двое покрутились несколько дней и отвалили. А так бы прощай институт и здравствуй Кемь. Обошлось.
А экскурсоводша эта, вместо которой я водил экскурсии, стала моей женой. Так что получилось «Четыре плюс один». На Соловки я возвращался еще много раз. Правда, уже не через Кемь, через Архангельск. А Юра С. закопал на Соловках свои штиблеты, мол, вернусь – раскопаю. Не вернулся. Он закончил медицинский, стал гинекологом, потом была какая-то темная история с криминальным абортом. Его посадили, и вскоре нашли его красивое тело на обочине дороги. В его жизни была одна короткая, но большая любовь – к американке, защитившей диплом по русскому авангарду и работавшей в посольстве США. Но в его историю вмешался КГБ – его любимую выдворили из СССР, а Юре С. предлагали сотрудничество. Он отказался. Миша стал проктологом, довольно известным в Москве, на Соловки он возвращался еще один раз – у него был роман с другой экскурсоводшей, но его роман не имел никакого продолжения. Вскоре он женился на нашей однокурснице. Саша стал крупным государственным чиновником и был на Соловках еще два раза. Его женой стала дочь советского дипломата, долго работавшего в Париже. Но когда мы ехали в поезде Кемь – Москва в общем вагоне, мы ничего этого не знали. Мы пили портвейн и строили планы на будущее.
Вагон 8.
По-моему, это был январь. Я со своим другом Мишей и подругой Таней сел в поезд Москва – Псков. Будущий архитектор Матвеев так вкусно рассказывал об этом городе и своем друге-скульпторе, что мы собрались и поехали.
– Найдете самую большую пятипролетную звонницу, постучитесь и спросите Всеволода Петровича Смирнова. Да его все там знают. Он вас примет, устроит…
Дорога во Псков из Москвы недлинная. Сели, немного выпили (а как без этого?) – и спать. Я и Таня спали наверху. Между нами была пропасть. Ну ладно-ладно, это я так, для красоты, литературки подпустил.
Темным ранним холодным утром мы стояли около пятипролетной звонницы, которая, к счастью, оказалась рядом с гостиницей, где мы сняли два номера. («Только на два дня, а дальше потом к нам сборная по лыжам приезжает. Из Сыктывкара!» Администратор с перманентом сообщила нам об этом почему-то с великой гордостью.) Зайти к Всеволоду Петровичу Смирнову следовало непременно: передать привет от Матвеева, узнать про достопримечательности… Вру, конечно. На самом деле хотелось увидеть настоящего скульптора, кузнеца, архитектора в настоящей мастерской, да еще в звоннице. Я постучал в кованую дверь. Раз, два, три, десять. Дернул. Дверь открылась, а за ней еще одна, а там третья. Я смело открыл четвертую и оказался сразу в огромном помещении, в центре которого на троне восседал могучий, красивый, с окладистой седой бородой, крупным носом и мягкими губами крепкий старик. Впрочем, может быть, мне тогда он показался стариком. На нем был грубой вязки свитер с кожаными заплатками даже на животе.
– Стучаться надо! – басом прогремел он. – Чего пришел?
Я что-то стал мямлить и мять ушанку в руках.
– Садись сюда! – перебил он меня и ногой подтолкнул маленькую детскую лавочку. Я сел и оказался у него в ногах, как мопс на пуфике. Два его помощника прекратили работу и стали смотреть за этим явно не премьерным показом.
– Ну?
– Да вот мы…
– Так ты не один?! Оставил девчонку на морозе?! Не стыдно? Давай ее сюда. А друга? И друга заодно!
…После мы по-ученически прилежно следовали всем данным нам советам, всасывая в себя с морозным воздухом впечатления. Псково-Печерский монастырь, Изборск… В Пушкинских Горах мы заночевали, не могли расстаться с Михайловским, точнее с Пушкиным. Вернулись в гостиницу поздно вечером и обнаружили наши вещи выставленными за дверь. Значит, приехала сборная по лыжам. Из Сыктывкара! Вон у администратора как кудри вьются и грудь колышется. Лыжница она в прошлом, что ли?
– Девочку пристроим, а вы ночуйте где хотите…
И вот я… нет, уже мы стоим перед знакомой кованой дверью. Первая, вторая, третья. Тук-тук. Входите. Мы открываем четвертую дверь. Ба!.. Длинный стол ломится от еды. Здесь лучше сказать: от яств. Гости в театральных костюмах – артисты местного драматического театра. Во главе стола на троне хозяин с гигантским жбаном со щами. На разливе.
– Девчонка справа от меня пусть садится. Симпатичная. На тебе, держи и гладь.
И он дает Тане метровую, полированную, с резьбой кость, сужающуюся у одного конца, но заканчивающуюся все-таки небольшим утолщением.
– Знаешь, что это? Это детородный орган моржа. Мне его якуты подарили. Гладь его, гладь, он это любит.
А потом все ушли. И мы с моим другом остались в мастерской вдвоем. И долго бродили по этому музейному пространству. Горело множество свечей в многоязыковых кованых подсвечниках. За маленькими окнами в темноте шел крупный светящийся снег. Как в мультфильмах. Я внимательно разглядывал, трепетно держа в руках, копию посмертной маски Пушкина. Несчастный. Жалкий. Я даже подумал про Башмачкина Акакия Акакиевича. Вру. Это я сейчас так подумал. Глядя на маску вновь.