Замок братьев Сенарега
Шрифт:
— О том печемся, каждый на месте своем, — сказал атаман. — Только много еще до той поры воды в Днепре утечет. Людей приходит немало, но своевольны и буйны, воинскому повиновению учить их трудно. Плохо понимают, что волю не сохранить, если не будет в товаристве послушания головам, выбранным им самим. Приходят меж иными и беглые тати, и харцызяки с Поля. И оружия, оружия мало, Василе — брате, твои гостинцы нам ныне — божий дар. А сам ты как? — Иван заглянул товарищу в глаза. — Не наскучило ли соколу у синя моря сидеть, за море глядеть? Не захотелось ли еще на коня да за саблю?
— Есть на что поглядеть у
— Ведаю то, — согласился Иван, сам человек бывалый. — Что скажешь, одначе, о Лериче — замке?
Бердыш, в раздумье заглянув в чару, увидел пустоту. — Когда и выпить успел? — улыбнулся Василь.
— Что скажу? Не ведаю еще всего, — молвил москвитин. — Сидят фряги, торгуют, дело доброе, по своим меркам, творят: покупают христиан у бесермен да перепродают с выгодой, зато — христианам же, родным. Но чую верно: то фряжское гнездо угнездилось не к добру. Не для торга одного да купли. Чую: поставили его там латинцы, меж рекой нашей и морем, как камень у пристани, с железным кольцом во темени. К чему вделано то кольцо в причальный камень, для какой цепи приготовлено? На кого и цепь — то сама, что за морем еще куют? Может — на Днепр — реку готовят ее фряги? Может, на нас с тобой, Днепра — реки силу, как начнем чаще в море выходить?
— Чего ж гадать? — усмехнулся Иван — атаман. — Смахнем сей камень в лиман, и все тут, и не на чем фрягам вешать железа!
— Смахнуть — то можно, — кивнул Василь. — Надо только еще поглядеть, что там к чему, с какою думкой строен тот Лерич. Настанет час — подам вам, братья, весть.
19
Много Мазо на пиру том не пил, а голова утром болела крепко. Пришел на заре в гостевую хату к нему куренной атаман Федько Безух, принес два жбана на выбор — оковыты и рассола, на опохмел. Василь молча указал на рассол, и Мазо впервые отведал испытанного столетиями целебного нектара. Наскоро искупались и снова пустились в путь.
В дороге провели еще полдня — на таком же водяном шляхе, пролегшем на сей раз по притоку Днепра. Снова потянулись густые травы, леса, буераки, дикие заросли вереска и терна, снова плотные птичьи стаи и рыбьи косяки окружали их, облетали, бились со всех сторон об их каяк. Все было полно жизни и весеннего трепета; по стволам и ветвям дубов, кленов и вязов, склоненным ниц, поваленным поперек полноводной, но узкой речки, носились белки, куны, россомахи, перебегали с берега на берег барсуки, лани, дикие свиньи. Диковинные птицы на ходульной лапе, поджав вторую, величественно взирали на путников с болот. Два раза, однако, пришлось пробиваться сквозь столь густое зловоние, что Василь и Мазо выплывали полузадохнувшимися. Это гнила в озерах рыба. Стаи сазанов, плотвы и лещей, забравшиеся в них во время половодья, оказались в ловушке, когда вода отступила, и гибли теперь от тесноты.
Показалась тихая заводь. По знаку Бердыша причалили, втащили в заросли челн. Приложив ладони ко рту, Василь странно загукал. Издалека послышался такой же крик. Двинувшись вперед, долго плутали по запутанной, видимой только москвитину тропе. В конце ее Василь остановился, что — то перешагнул и показал Мазо едва приметную леску, протянутую от дерева к дереву:
— Не задень! — остерег он юнца.
Когда оба миновали опасное место, Бердыш отодвинул ветку.
Спустились в лесистый лог, поплутали еще и вышли на полянку с шалашом, еле видным среди трав. Над двумя десятками колод, стоймя поставленных на прогалине, вились густо пчелы; меж колодами, от одной к другой, двигался человек,
— Здорово, земляче! — сказал он, осторожно что — то с себя снимая и отпуская на воздух, словно тополиный пух. — Прости, что не встречаю, видишь сам...
Мазо присмотрелся внимательно. Со смуглых щек незнакомца, с густых усов, с сильной шеи и мускулистой груди свисали темные, шевелящиеся грозди. Это были живые пчелы. Многие еще оставались на его плечах, когда хозяин подошел наконец к путникам поздороваться.
— Не бойся пчел, хлопец, — улыбнулся он юноше. — Пчелка — божья мушка.
— А пасечник — божий человек, — в тон ему подхватил степную поговорку Бердыш. — Ну как, Семен? Присмотрел мне место для зимовника, аль нет?
— Разве ты с женой? — Семен кивнул на Мазо. — Покамест холост — поживешь и в сечи.
— Будет дом — привезу и жену, невеста уже приглянулась. Так как с зимовником? Аль не хочешь меня в соседи?
— Эк тебе по весне не терпится, — с укоризной сказал Семен. — Есть доброе место, есть. Только прошу сперва до хаты.
Зимовник самого Семена открылся в потаенной пади немного далее, за завесой рощи. Обнесенная палисадником хата с призбой, тесный двор под пологом рано зацветших яблонь. За тыном виднелось небольшое поле. Рядом с домом — сарай и амбар.
Вошли в хату. Василь перекрестился на образа. Сели на лавку, застланную домоткаными коврами. Увидев в углу под божницей полку с полдюжиной книг, Мазо с удивлением перевел взгляд на пасечника — богача: книги были очень дороги, иные стоили имения. Предостерегающий взгляд Бердыша, однако, упредил готовый сорваться вопрос.
— Оксана! — позвал Семен. — Где ты, дочка?
И тут Мазо разом забыл о книгах. Неслышно ступая в мягких чувячках, в комнату вступило чудо.
Оксана была среднего роста; тонкая льняная рубашка с узкой вышивкой по вороту и короткая, выше голени, легкая юбка подчеркивали, как хорошо она сложена. Но самое чудо рождалось улыбкой Семеновой дочки — такой ясной, будто впустили в горницу весеннее солнце Поля. Мазо забыл обо всем на свете, глядя на это степное диво.
Василь и Семен переглянулись. «Ого, — поняли они друг друга, — невеста еще не приспела, но жених, видать, явился!»
— Гости у нас, Оксана! Неси, что есть, на стол! — с ласковой усмешкой выручил ее отец.
Трапеза в скромной хате, затерянной среди степных лесов, речушек и болот, была отменной. Оксана проворно и ловко подавала соломаху из ржаной муки, приправленную шкварками, пшенную тетерю — кашу с вкусными кусочками вареного кислого теста, вареники в масле, горячие сырники в сметане, гречневые галушки с чесноком. Появилась свинина, дичина, потом хрустящие и тающие во рту загребы — пшеничные коржи, загребаемые в печи горячей золой и угольями. В еде не было заморских пряностей, но их заменяли собранные юной хозяйкой заветные травы, от которых каждая снедь, не обретая остроты, благоухала не менее, чем от перца и имбиря, мускатного ореха и корицы.