Замок на песке. Колокол

Мердок Айрис

– А это Пэтчуэй, наша гордость и опора в огородных делах.

На Дору угрюмо уставился грязноватый мужичок в ветхой шляпе, всем своим видом показывавший, что к обществу этому он не принадлежит и ничуть из-за этого не переживает.

– А это отец Боб Джойс, наш духовник. – Священник в рясе, только что вошедший в комнату, заспешил вперед и пожал Доре руку. Лицо у него было одутловатое, в глазах светилась вера. Он улыбнулся, показав темный от пломб рот, а потом вперил в нее такой испытующий взор, что у нее мурашки по спине забегали.

– А это сестра Урсула, имеющая право

выходить за пределы монастыря, она наш добрый посредник в сношениях с монастырем.

Сестра Урсула приветливо улыбнулась Доре. У нее были темные брови дугой, и вид она имела начальственный. Дора почувствовала, что случая с носовым платком та ей ни за что не простит.

– Рады вас видеть здесь, – сказала сестра Урсула, – мы вспоминали о вас в своих молитвах.

Дора вспыхнула – не то от негодования, не то от смущения. Ей через силу удалось выдавить из себя улыбку.

– А это Кэтрин Фоли, наша маленькая святая, думаю, вы ее полюбите, как и все мы.

Дора повернулась и увидела ту самую интересную девушку с продолговатым лицом.

– Здравствуйте, – сказала Дора.

– Здравствуйте, – ответила Кэтрин Фоли.

Вовсе она и не такая красивая, с облегчением подумала Дора. В лице у Кэтрин было нечто робкое, отрешенное, и потому никак нельзя было сказать, что она блещет красотой. Мягкая, какая-то уклончивая улыбка. Большие холодные свинцово-серые глаза не выдержали Дориного взгляда. И все же Дора подспудно чувствовала таящуюся в ней опасность.

– Хотите вареное яйцо или еще чего-нибудь? – спросила миссис Марк. – Ужин у нас обычно в шесть, а после вечерни только молоко с печеньем. – Она показала на боковой столик, где стояли кружки и поднос с печеньем, так уж распоряжался Питер Топглас.

Кольцо вокруг Доры разомкнулось. Майкл Мид разговаривал теперь с Марком Стрэффордом, нервно улыбаясь и показывая неровные зубы. Его длинные руки стремительно взмывали в прямо-таки египетских жестах.

– Хлеба с маслом не буду, – задумчиво говорил себе под нос Питер Топглас.

– Нет, не надо, спасибо, – сказала Дора, – я перекусила в поезде.

– Тогда молока?

– Нет-нет, спасибо, я ничего не буду, – ответила Дора. Она думала о бутылках с виски, они теперь, очевидно, уже в Южном Уэльсе.

В дверь ворвался Джеймс Тейпер Пейс и закричал:

– Победа! Тоби повезло!

Следом шествовал Тоби Гэш, держа в каждой руке по Дориной туфельке. Дойдя до Доры, он опустил глаза, его и без того пунцовые щеки вспыхнули еще ярче. Вручая Доре туфли в смущенном поклоне, Тоби продемонстрировал ей свою округлую макушку.

– О, Тоби, большое спасибо, – поблагодарила Дора.

В комнату вошел Пол с перекошенным от злобы лицом.

– Вы потрудились на славу, дорогие Джеймс и Тоби, – заключил отец Боб Джойс. – Так уж повелось – сильнее радуешься тому, что потерял и нашел, чем тому, что всегда имел при себе.

– А теперь, – сказал Джеймс, – коли туфли миссис Гринфилд нашлись, можно и на покой.

Глава 3

Пол с Дорой остались наедине.

– Этому блокноту цены нет, в нем годы моей работы, – выговаривал Доре Пол. – Надо же быть

таким дураком – просить тебя его привезти.

– Я очень виновата, – оправдывалась Дора. – Он наверняка найдется. Я завтра же пойду на станцию.

– Надо было мне сразу туда позвонить, – сказал Пол, – только из-за твоих выкрутасов это совершенно выпало у меня из головы. Зачем, скажи на милость, тебе понадобилось снимать туфли?

– У меня ноги заболели, – ответила Дора. – Я же говорила.

Они стояли и смотрели друг на друга при слепящем электрическом свете. Комната Пола была на втором этаже, обоими окнами она глядела на монастырь. В свое время она служила парадной спальней, от той поры осталась зеленая обшивка и огромное зеркало в стене. Обстановка была скудная: две железные кровати, два непарных стула, большой чертежный стол, который Пол завалил книгами и бумагами, да миленький столик красного дерева, эдакий остаток былой роскоши. В углу стоял открытый полуразобранный чемодан Пола. На голом полу лежали два дешевеньких новеньких коврика. Слова в комнате отзывались гулким эхом.

Пол стоял подбоченясь и сверлил Дору взглядом. Он мог стоять так, насупившись, часами. Дору это всегда выводило из себя. Но в то же самое время она понимала: таково проявление его любви, неистощимой, безжалостной любви, которая держала ее в плену. Она и возмущалась этой любовью, и была ей бесконечно благодарна. Дора пересилила себя, подняла на Пола глаза и поняла, что по-прежнему преклоняется перед цельностью его натуры, отданной работе и любви, перед его уверенностью в жизни. И в сравнении с ним почувствовала себя ничтожной, ненастоящей, будто она была лишь порожденной им мыслью.

Чтобы вывести Пола из оцепенения, она подошла к нему и нежно тряхнула за плечи.

– Пол, ну не будь злюкой…

Пол отступил, не откликнувшись на ее прикосновение.

– Только тебе может хватить ума – так гнусно мне изменить, а потом повиснуть на шее и сказать: «Ну не будь злюкой!» – передразнил он ее и двинулся к чемодану, откуда, порывшись, вытащил чистенький несессер в черно-белую клетку.

– Ну а что мне прикажешь говорить? Что бы там ни было, я же приехала…

– Не намерен разделять приведенное только что отцом Бобом суждение, будто заблудшей овце, мол, надо радоваться более, чем незаблудшим. И если ты ждешь от меня выражения радости, то будешь разочарована. После всех своих выходок ты навсегда пала в моих глазах.

Он вышел из комнаты.

Дора, приуныв, заглянула в парусиновую дорожную сумку. Пижама осталась в чемодане, хорошо хоть зубная щетка здесь. Сказанное Полом глубоко ее уязвило. Да как он смеет так обращаться с ней – мало ли что было в прошлом?! Для Доры прошлое всегда было чем-то призрачным. Ей как-то прежде в голову не приходило, что Пол может попрекать ее прошлым. Она отогнала от себя эту мысль, чтобы не расплакаться, и, подойдя к высокому окну, распахнула его настежь. Занавесок не было. Ночь стояла теплая, звездная. Озеро по эту сторону совсем близко подступало к дому. Видно его не было, но в рассеянном сиянии звезд и еще не поднявшейся луны угадывалась его темная гладь. Все прочие очертания лежали за озером.