Замок одержимого
Шрифт:
А костер, ожидавший Равенну посреди площади, хотя бы отчасти подтверждал эти измышления. Хотя бы применительно к самой этой женщине. В том, что сегодня она умрет, причем именно на костре, Равенна не сомневалась.
Собственно, загореться костру еще только предстояло. Пока же на площади перед собором высилась лишь куча дров со столбом, торчавшим над ее вершиной. А еще, прослышав о предстоящем действе, пожаловала к собору целая толпа. Не меньше сотни горожан. Одни переминались с ноги на ногу в ожидании зрелища, другие стояли недвижно, точно статуи. Оцепенели, не иначе… от страха? От осознания того, что однажды могут сами угодить
Подталкиваемая монахами, Равенна поднималась на кучу дров, время от времени оглядываясь на толпу. И сама не понимала — зачем. Ненависти к этому сборищу запуганных простаков женщина не испытывала. И тем более не ожидала от них ни помощи, ни хотя бы сочувствия. Что взять с детей? С вечных детей, желающих развлечься. Хотя бы таким вот, жестоким, зрелищем.
Пока монахи привязывали Равенну к столбу, к толпе с помоста обратился инквизитор. Тот самый, что допрашивал незадачливую ведьму. Тогда, во мраке пыточной камеры, при скудном свете факелов да в окружении сулящих боль «инструментов», дознаватель казался Равенне не человеком вовсе, а сущим чудовищем. Или злым духом… карающим божеством. Теперь же при свете дня ничего устрашающего Равенна в нем не видела. Просто человек — весь тощий, иссушенный, точно вяленая рыба. И с рябым обезображенным лицом да с темными кругами под глазами.
Равенне даже жаль его стало… немного. Зато самому инквизитору чувство жалости, как видно, было чуждо. Давно и полностью.
— Погрязли мы во грехе, братья и сестры! — кричал дознаватель, вскидывая руки, — погряз во грехе этот мир. И расплачивается теперь. Отвернулся Всевышний от нас — и солнце скрылось за пеленою дыма, что рождается в адском пламени. И усопшие пробуждаются, не находя вечного покоя. И твари из Преисподней вырвались на землю, чтобы терзать род людской. Поздно каяться, поздно! Время искупать пришло. И время карать.
И сегодня заслуженная кара настигнет эту женщину, занимавшуюся богопротивной волшбой! За то, что не приняла она Всевышнего, за то, что колдовала, силы темные призывая, за то, что ввела в грех и искушение нашу сестру в вере и отдала дьяволу невинную душу, дитя оной — приговаривается она, колдунья, нареченная Равенной, к очищению огнем!
«Ах, вот как это у вас называется, — подумала Равенна, со странной отрешенностью то на инквизитора косясь, то поглядывая на одного из монахов, уже подносившего к дровам горящий факел, — не казнь, а очищение!»
— …и да простит Всевышний ее заблудшую душу, — закончил, наконец, витийствовать церковный дознаватель.
Огонь факела соприкоснулся с дровами, перескочил на них. Дыхнуло жаром… и оцепенелость, отрешенность в тот же миг покинула Равенну. Как и утешительные мыслишки о покорности неизбежной судьбе. Остался лишь страх. Нет, ужас, в предчувствии боли, столь страшной, сколь и близкой. Боли, за которой ждет лишь окончательное Ничто. Конец всему.
И сама мгновенье назад того не ожидавшая, Равенна страстно захотела жить. Любой ценой. Готова была молить о пощаде, присягнуть на верность кому угодно и кого угодно выдать и предать. В рабство была готова отдаться. Готова была даже лизать деревянные башмаки и покрытые струпьями грязные ноги того оборванца, что стоял ближе всех к костру. Если б оный оборванец кинулся ее вызволять.
На все была готова Равенна. Но могла —
Внезапно Равенна уловила краем глаза какое-то движение в толпе. Кому-то вдруг надоело оставаться безликой частичкой этого сборища живых истуканов, равнодушных и жестоких.
Этим «кем-то» оказался здоровяк вида самого дикого. Лохматый, бородатый, в одежде из звериных шкур. Сущий варвар!
Взревев, варвар прорывался через толпу, как вепрь через хлипкий кустарник. И потрясал руками, в каждой из которых было зажато по топору. Распугивал зевак, вынуждая уступить ему дорогу.
Кто-то предпочитал посторониться сам. Кого-то здоровяк отшвыривал с дороги пинком или ударом обуха одного из топоров. Как, например, толстяка-монаха. Одного из святых братьев, поставленных стеречь место казни — ну, чтоб никто из горожан не подходил к костру и помосту слишком близко.
Кроме монахов, на площади перед собором дежурили и бойцы городской стражи. Один из них, поняв, что происходит что-то неладное, кинулся наперерез варвару, держа алебарду наготове. Но здоровяк едва обратил внимание на такого противника. Оружие стражника он вывел из игры походя — перерубил древко алебарды. Самого же незадачливого вояку отпихнул плечом. А затем…
Равенна, например, привыкла считать, что такие вот мужчины, здоровые как бык, должны быть неуклюжи и медлительны. Но выскочивший на площадь варвар медлительным отнюдь не был. С неожиданной для своей стати ловкостью он одним прыжком вскочил на дрова — едва ли не на огонь пятками. Но боли отчего-то не чувствовал.
Взмахнув топорами в руках — раз, другой — здоровяк разрубил веревку, удерживавшую Равенну у столба. А затем перед ошеломленными лицами зевак подхватил хрупкую женщину, взвалил на плечо. И времени не теряя, спрыгнул вниз. Обратно на булыжники площади.
Инквизитор на помосте вопил, призывая остановить святотатца. Но куда там! Зеваки опасливо расступались, давая дорогу варвару и его живой ноше. Монахи так и вовсе предпочли ретироваться. Разве что один из стражников, вскинув арбалет, выстрелил здоровяку вслед. И вроде попал. Но точно в камень. Арбалетный болт отскочил от спины варвара, даже не проделав дыру в его меховой куртке-безрукавке.
«Колдовство», — испуганно зашелестело в толпе.
А нежданный спаситель Равенны, хоть и остался невредим после выстрела, но шаг ускорил. Потому как зелье, делавшее его почти совсем неуязвимым, действовало всего две сотни ударов сердца. И большая часть из этих двух сотен уже миновала.
3
И от родителей, и от священника из церкви, где каждую седмицу собиралась вся родная деревня, Освальд еще сызмальства узнал, что значит жить честно. То бишь, правильно и праведно. Означало это… служить. Все равно как — с сохой ли, с кувалдою в руке или с оружием. И не так важно, кому. Главное, что честный человек большую часть жизни тянет лямку, гнет спину. Жертвует собой ради других. А если сил уже не остается лямку тянуть, человек поскорей умирает, избавляя ближних от лишнего рта. И уж тогда считается образцом и во всем примером. Чуть ли не героем, чуть ли не святым. Коему остальным смертным надлежало завидовать. Да искать в себе силы совершить такой же простой и незаметный подвиг самим.