Замок Шамбла
Шрифт:
– Стало быть, вы хотите умереть от голода вместе с сыновьями?
– Жак должен видеть меня в суде, — произнесла Клодина решительным тоном. — Я должна быть там, чтобы обнять его, если его освободят, и плакать вместе с ним, если его осудят… я не хочу думать о том, что будет после.
– Итак, вы продадите ваше поле?
– Продам.
– Рассудите, Клодина…
– Продам.
Снова наступило долгое молчание.
– Когда слушается дело в Риоме? — спросила наконец Клодина.
– Двадцать второго августа.
– А сегодня какое?
–
– Десять дней! — прошептала старуха. — Этого слишком мало для того, чтобы найти покупателя и все приготовить.
Они подошли к хижине Клодины.
– Вот вы и дома. Я оставляю вас тут, а сама вернусь в Пюи, — сказала Мари Будон старухе.
– Завтра я приду за показаниями, которые Маргарита Морен должна переписать, — сказала Клодина.
– Где мне вас найти? — спросила Мари Будон.
– В гостинице «Дева».
– В котором часу?
– В два часа.
– До завтра, Клодина.
Пока Клодина возвращалась в свою хижину, где ее ждали семь братьев Жака, Мари Будон шла по дороге, которая вела в город, и шептала:
– Еще не все погибло… напротив.
За несколько дней до процесса, результатом которого стало осуждение Арзака, Марселанжи распространили брошюру, из которой явствовало, что население Пюи и Верхней Луары разделилось по этому делу на два лагеря. Тогда защитник Бессона Гильо, основываясь на этой брошюре и ее предвзятом содержании, потребовал, чтобы дело было перенесено в другой суд. Следующие слушания были назначены в Риоме.
Графиня ла Рош-Негли с восторгом восприняла это решение, считая его первым признаком того, что суд и присяжные, не находящиеся под влиянием бушевавших в Пюи страстей, наверняка пойдут по пути оправдания. Но эта радость оказалась недолгой, потому как вскоре случилось нечто, что для женщины с таким характером, находившейся в таких обстоятельствах, стало равносильно катастрофе. Это была повестка, постановлявшая госпоже Марселанж, Мари Будон и самой графине явиться 22 августа в риомский суд в качестве свидетелей.
Этот удар, казалось, сразил графиню наповал, в одночасье сломив ее гордость. Для этой надменной женщины настала наконец пора мрачных мыслей и черных предчувствий. Скрестив руки на коленях, склонив голову, с неподвижным пылающим взором, госпожа Негли размышляла или вспоминала какую-нибудь ужасную картину, возможно ту, которая чуть раньше предстала перед ее испуганным взором. А увидела она вот что…
XXX
Это было утром. Слыша беспрерывный топот и глухой шум толпы, графиня подошла к окну с госпожой Марселанж, и обе они из-за плотно задернутых штор смотрели на сплошную массу людей. Шум постепенно стих, и все стоявшие внизу внимательно посмотрели в одну сторону.
– Это он! Вот он! — зашептались в толпе.
– Бледный какой!
– У него не слишком-то унылый вид.
– Нет-нет, он крепится.
Женщины ловили каждое слово. Вдруг госпожа Марселанж вскрикнула, протянула руку и оперлась о плечо матери. Она задрожала
Глядя на него, можно было догадаться о чувствах, бушевавших в его душе. Толпа, наполнившая залитые солнцем улицы, море голов, повозка, медленно двигавшаяся сквозь людское море, человек с бледным лицом и окаменевшим сердцем, похожий на скотину, которую везут на бойню, — все это походило на кошмарный сон, когда изо всех сил хочешь проснуться, но не можешь этого сделать. Когда повозка поравнялась с домом графинь де Шамбла, подсудимый на мгновение взглянул на их окна, потом с отчаянием отвернулся и вновь стал равнодушно и мрачно смотреть на толпу.
Вот что видели обе женщины, понимая, что отныне их жизнь была всецело связана с жизнью этого человека, который вполне мог взойти на эшафот. Их привязывали к Жаку узы соучастия, которые ничто не могло разорвать, и женщины со страхом поняли, что перед ними разверзлась бездна, куда он увлекал их вслед за собой.
– Что с тобой, Теодора? — спросила графиня, вздрогнув, словно очнувшись от кошмара.
– Ничего, матушка, решительно ничего, — ответила та.
– Ты знаешь, что содержится в бумагах, которые они имели дерзость нам прислать?
– Знаю, матушка.
– И… что же ты думаешь делать?
– Ради нашего блага и блага Жака мы должны подчиниться, матушка.
– Я и сама так думаю, — сказала графиня после минутного размышления. — Однако я не могу решиться на это.
– Как! Вы колеблетесь?..
– Да, потому что опасаюсь, как бы с нами не случилось то же, что с Арзаком, сначала вызванным как свидетель, а потом арестованным и осужденным. Что для этого нужно? Достаточно одного слова Маргариты Морен, которая повторит все, что сказала, и, возможно, добавит что-то из того, что она знает, но раньше не говорила.
– Почему вы так думаете?
– Арзак так много болтал с ней!
– Но ведь Мари Будон надеется привлечь ее на нашу сторону.
– То, что она говорила мне о характере этой женщины, не вызывает у меня подобного оптимизма.
– Но Жака, матушка, Жака мы не можем бесстыдно и неблагодарно бросить, мы не можем бежать в то время, когда нас вызывают, чтобы засвидетельствовать его невиновность, не опасаясь презрения всей Франции, которая теперь внимательно следит за нашими поступками.
– Это правда, — прошептала графиня с горькой улыбкой. — По милости проклятых судей и адвокатов, делающих себе капитал на нашем имени, мы теперь сделались знаменитыми, мы принадлежим истории и каждый наш шаг обсуждается в газетах. Но какое нам дело до мнения этих болтунов и писак!
– Пусть так, но Жак… Послушайте, матушка, прогоните этот страх, недостойный вас, и…
– Ты ошибаешься, Теодора, это не страх! — вскричала графиня. — Я сознаю свое собственное достоинство и их ничтожность для того, чтобы не дрожать перед этими людьми, но…