Замороженное время

Тарковский Михаил Александрович

– Ну, молодцы какие!

– Ну, давай, дедка, издалека ты к нам пришел, и правильно сделал! Гошка с Рудькой вышли на улицу, покурить и погреть "буран", а тут и Дед-Мороз выполз, увалили его в сани и привезли в клуб к бабам.

– А это чо такое? Чо за поклажа?
– удивилась нарядная, с накрашенными до кошачьей выразительности глазами, Людка Лапченко и вытащила из мешка три забытые подарка. Оседлали "буран", понеслись, снова громко стучали, снова появилась на чистом столе бутылка и закуски, снова приветливо улыбались хозяева, снова старший читал: "Сказы-ка, дядя"... . Дед-Мороз вручил подарки. Хозяева так и ничего не

сказали, не возмутились, только благодушно замахали: "Ерунда, парни! Давайте еще по стопке!"

Потом поехали к Рудьке, там встретили Новый год и в клуб поехали уже очень хорошие. В клубе грохотала вовсю музыка, надрывались, хрипя колонки, и какой только парфюмерией не пахло. Накрашенные глаза, яркие губы преображали женщин до полной неузнаваемости, одна Валентина сияла строго и сдержанно. Гошка, одетый в стальной костюм и оленьи унтайки, подошел, спросил: "- Можно Вас?" и она ответило вызывающе и бессильно одновременно:" - Можно".

У нее были ошарашивающе голые руки, шея. В вырезе темной кофты виднелась ложбинка и не ее полном боку знакомая родинка, но больше всего манили глаза, родные, радостные и непредсказуемые. Тут вдруг ввалились мужики во главе с Фомой, все смешалось. Мужики звали с собой, Гошка, кивнув на Валентину, развел руками, и кто выпучил глаза, кто сделал какую другую понимающую рожу, а в общем, пожелали "ни пуха, ни пера", обещали ждать до утра, и бакланя, увалили.

В клубе еще пили, и он крутил Валентину в танце, плел что-то бестолковое и веселое, потом наклонился к уху:

– Вальча, пойдешь ко мне?

– А шампанское будет?
– прищурилась Валентина.

– Все будет, только обожди меня здесь полчасика, ага?" - и одевшись вышел к "бурану". В клуб ввалились с морозу накурившиеся мужики. Валя спросила их, где Гоша:" В Индыгино поехал, к Светке за шампанским".

Мороз уже валил к пятидесяти, и при свете звезд особенно светлыми и одушевленными казались яры коренного берега. Гошка мчался через протоку по каменной накатанной дороге, по метровой снежной полосе, рифлено иссеченной гусеницами. Ослепительно-бело сияя в луче фары, она неслась по капот, пел мотор и на душе тоже все пело - скинутым напряжением, седыми картинами таежных недель и Валькиными блестящими глазами. Неслись вешки - воткнутые талиновые ветки, в одном месте кто-то ступил в сторону и чернела в следах прибывающая вода. Вот кочка, на которой днем Славка подлетел, грохнув лыжей, вот место, где их скинуло, и уходит в сторону боковая грань дороги, утопая в воде, а вот и взвоз, и Индыгино.

У Светки вовсю горел свет. Гошка ввалился, думая быстро взять бутылку и рвануть назад, но не тут-то было. Его с криками "Гошенька! Моя хорошая! Нет и нет! Даже не думай! По стопочке, моя - не обижай! Штрафака ему!"раздели, усадили за стол. Женщины пили вино, а мужики - кто разведенный брусникой спирт, кто водку, а кто необыкновенно "дерзкую", по словам хозяина, самогонку. Гошку усадили у самой печи, в жаре он заклевал носом, но выпил несколько увесистых стопарей самогонки, поковырял салат, и засобирался: надо было дергать - пока "буран" не замерз, хотелось вскочить за руль, выбить хмель морозным ветром, чтоб осталось силы и на Вальку, и на товарищей. Его не пускали, несколько раз повторялся "посошок", Гошка решительно поднимался, его усаживали, прятали рукавицы, но в конце концов он вырвался, чувствуя, что иначе рухнет. Шампанское сунул под сиденье. Завел, резво понесся

под гору, но если по пути сюда он был в каком-то опьяняющем единстве со своим снегоходом, то теперь появилось ватное запаздывание в реакциях, и перед глазами все сильнее смазывалась и разъезжалась белая стрела дороги. Он злился, досадовал на себя, на неуклюжий руль, и еще наддал, чтобы наполниться холодом, выдуть постылую тяжесть. Об испорченном участке он вспомнил, оказавшись в метре. На скорости шестьдесят километров в час его понесло по Славкиному скосу.

Чавкая унтайками в парящем месиве, шатаясь, потирая ушибленную ногу, он с пятой попытки перевернул "буран" на ноги, завел, стал с досады газовать, сжег лампочку от фары, пытался раскачать "буран", вымок, выдохся до полного изнеможения и, дыша как паровоз, присел на сиденье. Он был в таком состоянии, что дойти пешком казалось непосильным делом, и в помутившейся голове упрямо стояло вытащить "буран" и все-таки домчаться победителем. Голова клонилась, и как раз в этот момент навалилась, догнала "дерзкая" самогонка, и он сладко закимарил и замерз бы насмерть, если бы минут через десять навстречу ему со стороны Захребетного не замелькала фара.

Валька почуяв неладное, заметив с улицы резко погасший посреди протоки свет, попыталась сгоношить остатки мужиков в клубе, но те, уже лыка не вязали и бормотали:" Кто? Гошка? Гошку хрен победишь! Утухни, женщина!" Плюнув, она побежала до Генки, но там открыла недовольная заспанная жена: компания куда-то ушла. Рванула домой, кое-как завела "тундру", вылив на цилиндр полчайника кипятку, подцепила нарту и долго грела двигатель.

Неслась с горы, ледяной ветер врезался под фуфайку, а она летела свежая, морозная, чуть дышащая перегарчиком. Остановившись возле Гошки, развернула за лыжи "тундру" и принялась, плача и матерясь, тормошить Гошку, кое-как перетащила его в нарту, не в такт шевелящегося и бубнящего. Через пять минут Гошка сидел, покачиваясь на лавке у себя дома, а Валька, некрасиво, как мужик, сморщившись, стягивала с него смерзшиеся унтайки, растирала побелевшие пальцы, а он бормотал: "- Фомка, хрен ты угадал... Чтоб вот так вот... и в нарту, как кулек"...

Наутро гремел под окном фомкин "буран", Гоша лицом вперед сидел на коленях в санях и, наклонясь туловищем, ждал рывка, пока Фома возился с газом, включая скорость - они собрались за "бураном". Фома все включал скорость, но не удавалось уменьшить газ, и та не включалась, только шестеренка, трещала, как расческа, и Гошка сидел, напряженно и неестественно наклонившись вперед, и вся картина застыла, будто поддавшись какому-то морозному наваждению, и Валентине вдруг на секунду захотелось, чтобы все и поправде замерло навсегда, чтоб Фома возился с газом, Гошка ждал рывка саней, а она ждала их через полчаса обратно - с водкой и шаньгами на столе, с счастьем и покоем в глазах.

В обед, когда сидели в троем за столом, Гошка вдруг замер, выставив ухо:" - Котя орет!" поставил стопку и рванул к двери.

Ночью лежали накормленные собаки в будках, лодка темнела кверху дном у ограды, оббитый об кедрины "буранишко" с измочаленными в наледях гусеницами стоял, как брат, укрытый брезентом. Котя, угнездившись в ногах, тарахтел смешным кошачьим дизельком, и ровно дышала, положив голову на Гошину грудь Валя, и сам Гоша спал спокойно и счастливо, потому, что все, без чего нельзя жить, было наконец подтянуто к дому.