Замри и прыгни
Шрифт:
«Может, вообще никуда не ходить? — пришла вдруг показавшаяся весьма умной и удачной мысль. — Заболел. Уехал. Умер! Вот именно: умер! И — ищи-свищи! Был директор „Центуриона“ и нету. Кому претензии предъявлять? Некому!»
В следующую секунду Владимир Георгиевич похолодел.
Что ж получается, для этого ему и в самом деле надо умереть?
Он плотнее закутался в покрывало. Подтянул окоченевшие колени к растекшемуся животу, вмял его, пытаясь угнездиться в кресле. Живот тут же спружинил, сам по себе отталкивая замерзшие суставы. Пятки больно ударились об пол, и Рыбаков
Только не хватало в собственном доме еще и насмерть убиться! — буркнул он, ловя на лету тяжелый брикет фарша и вновь прикладывая его к ослепшему глазу.
По некоторому раздумью собственное положение представилось совершенно безнадежным. Он еще раз прокрутил в памяти все три вчерашние встречи с автовладельцами. Особенно последнюю, самую страшную. С Черным. Следом вспомнился визит чванливого индюка из медицинского центра, после которого он так бездарно накачался коньяком. И фамилия визитера, и название его фирмы напрочь вылетели из головы.
Голова вообще вела себя предельно странно: собственно, до того момента, как этот мудило вылетел из «Центуриона», помнилось все замечательно. Со словами, фразами, интонациями. А потом наступал туман. Плотный и темный. Там, в глубине мерзкого вязкого облака, отчего-то маячила его машина, кто-то, кажется, в милицейской форме, угрожающе махал дубинкой. Звенело стекло, коченел какой-то бетонный столб, и сквозь брызжущие осколки проглядывало испуганное женское лицо. Очень знакомое. И совершенно непонятно чье.
Рыбаков ощупал голову, надеясь, что прикосновение к неряшливой повязке поможет собрать воедино то, что скрывал туман. Но откуда взялась и сама эта повязка, и пластырь на лице, равно как что означали картинки, промелькивающие в вязкой пелене, он так и не понял.
Видно, мне так дали по голове, что я потерял память, — понял он. — И, наверное, меня отвезли в больницу. Там и забинтовали. Но тогда кто привез меня домой? Почему я очутился под дверью? Им что, трудно было меня в квартиру занести?
Объяснение находилось одно, и оно было ужасным: он, Владимир Георгиевич Рыбаков, стал жертвой тщательно продуманной и спланированной интриги. Сначала его хотели запугать. Конечно! «лексус», «БМВ», «майбах»… Это же просто наезд! И этот, медицинский индюк, тоже оттуда! Хорошо, что он не показал никому из них своей слабости. А наоборот. Вел себя как настоящий мужчина. Тогда-то, поняв, что он не из простачков, и что он вполне может вывести их на чистую воду, его чем-то опоили и избили. Хотели вывезти за город и бросить умирать. Но тут появилась милиция. Отсюда ему помнится милиционер с дубинкой. Его отвезли в травмпункт, оказали помощь, отсюда — повязки. И это женское лицо. Конечно, это же врач из травмпункта! Милиция, оставив его, стала преследовать бандитов, а он, собрав силы в кулак, сам добрел до дома. А у двери силы его покинули. Да. Все так.
И что делать? Неизвестно, поймала ли милиция преступников. Значит, жизнь его по-прежнему в опасности.
Ха! Так, значит, он никому ничего не должен?
Владимир Георгиевич повеселел. Даже попытался улыбнуться. Но лицо свело такой саднящей болью, что вместо улыбки, наоборот, вырвался стон. Кряхтя, мужчина вылез из кресла, откинул теплое одеяло с растерзанной постели и тяжело угнездился под ним. Придавил к щеке второй подушкой нашлепку из все еще мерзлого фарша, прикрыл единственный зрячий глаз.
Раз торопиться некуда — посплю. Отдохну. А потом я вам всем покажу! — глубоко и облегченно выдохнул он. — Не на такого напали!
Через пару минут он уже спал.
Утренний сон вышел глубоким и спокойным. Отошли-спрятались недруги, юная любовница не мучила своими капризами, и, главное, лежать под теплым солнцем было так хорошо! Море плескалось почти у ног, горячий песок шершаво елозил под придавившей его щекой, где-то недалеко что-то гортанно выкрикивали пляжные служки, разносящие отдыхающим напитки из бара. Так вот и лежать бы всю жизнь, в неге и покое, да только спина затекла на жестком лежаке, и острые лучи солнца упирались прямо в глаза. Сменить бы позу, а заодно прикрыться от слепящего света, но лень, лень, лень…
Нет, наверное, все же придется. Да и настырного горланящего араба не мешало бы шугануть. Ишь, разорался над ухом, урод…
Андрей Андреевич нехотя разлепил глаза, прикрыв их козырьком ладони, и прямо перед собой увидел что-то длинное и черное. Вроде антрацитово поблескивающей палки. Конец палки вдруг больно уперся в плечо, и голос, противнее которого Распопов не слышал ни разу в жизни, грубо произнес:
— Вставай, чудило, на выход!
Распопов перевел неверные глаза на говорящего и узрел перекормленное красно-налитое лицо под форменной милицейской фуражкой.
— Ну? — недобро вопросил краснорожий. — Долго ждать? Или на трое суток тебя тут оставить?
Комок тряпья на лежаке у стены вдруг зашевелился и заволновался:
— Утро уже? Выпускаете?
— Щас, разбежался, — спокойно ответил милиционер. — Насчет тебя приказа не было. Спи спокойно.
Поднявшаяся было голова покорно опустилась на место, человек в углу успокоенно затих. Кому охота ни свет ни заря на улицу тащиться? Куда лучше тут, под крышей, в тепле и покое нормально отоспаться…
Распопову тоже мгновенно расхотелось выходить из камеры. Потому что там, снаружи, ничего хорошего его не ждало. Он сообразил это как-то сразу и мучительно резко. Несмотря на то что в голове было муторно и темно, гнетущие тревожные мысли, видно, вполне обустроились там, пока он спал, изгнав все постороннее и неважное. Пронеслась перед глазами кавалькада омерзительных вчерашних лиц, скрежетнул в ушах металл сверкающего «вольво», вмятый в салон тычком распоповского «ауди», угрожающе блеснул черный бок изъятого при задержании пистолета.