Замурованная царица
Шрифт:
— Я не знаю, дитя… Мне почудилось… Он говорит — что отец…
— О, великая Гато! — послышались радостные голоса рабынь на дворе. — Наш господин!
— Где отец? Где моя Хану? — снова говорил тот же знакомый голос.
— О боги! Это он! Это мой сын! — проговорил старый Пенхи и бросился к двери. — Это твой отец, дитя, — он воротился из подземного царства!
Пенхи быстро отворил дверь. Там, в соседней комнате стоял Адирома.
— Адирома! Сын мой! Ты ли это! — воскликнул Пенхи, протягивая руки.
— Отец мой! Отец! Я опять тебя вижу!
И отец, и сын бросились друг
— Хену! Дитя мое! — нагнулся к ней Адирома, освободившись от отца. — Ты не узнаешь меня? Я твой отец! Какая ты большая выросла! О, Гатор! Ока у меня красавица!
Девочка, пораженная неожиданностью, совершенно растерялась. Давно освоившись с мыслью, что ее отец погиб в море, что его давно нет на свете, привыкнув думать о нем как о каком-то нетленном духе, превращенном, как ей казалось, в орла или в ястреба, она не могла теперь сразу освоиться с мыслью, что этот большой мужчина, который обнимает и целует ее, и есть ее отец. Она представляла его себе каким-то божеством, не похожим на людей и потому как бы чужим ей, и вдруг он — сильный, высокий, красивый мужчина.
А между тем Адирома поднял ее и, держа под мышки, то подносил к себе ее раскрасневшееся личико, то отдалял.
— Девочка! Красавица! Вылитая мать! Моя Хену, моя крошка! — повторял он.
Эта пламенная нежность сообщилась девочке. Хену радостно обхватила шею отца.
— Так ты мой отец? Да, отец? Ах, как я люблю отцов! — лепетала она.
— Отцов! — невольно рассмеялись и Адирома, и Пенхи.
— Отца! Тебя люблю! И деда люблю!
— Вот она и права, говоря, что любит «отцов»: она любит тебя, своего отца, и меня, твоего отца, — поспешил поправить свою внучку Пенхи.
Старая, сморщенная Атор стояла в дверях, и слезы умиления текли по ее смуглым щекам. Из-за нее выглядывали другие рабыни: их всех трогала эта нежная семейная сцена — трогала до слез. Каждая из них, может быть, думала, что если б и ей удалось когда-либо воротиться на далекую родину, куда-нибудь в горную Ливию, или в милую приморскую Финикию, или в знойную Нубию, то, быть может, и их встретили бы родные такими радостными слезами… Но где уж бедным рабыням думать о возврате! Они все здесь, в неволе, в стовратных Фивах, сложат свои кости и рабынями перейдут в подземное царство.
Только дворовая собака Шази была довольна и счастлива за всех: она раньше всех, раньше даже старой Атор узнала бывшего своего господина, который столько лет пропадал где-то. Она узнала его по глазам. Вот почему теперь она суетилась и бегала от одного к другому.
— Но, дитя, дай же нам поговорить, — сказал Пенхи внучке, которая теперь поместилась на коленях у отца и не позволяла ему шевельнуться.
— Слушай, сам бог Апис глядел мне в глаза, — болтала она.
— Ой ли? И ты не испугалась? — улыбнулся Адирома.
— Сначала испугалась, а потом нет.
— Да постой же, сиди смирно, дай отцу слово сказать, — говорил Пенхи, стараясь унять расходившуюся внучку. — Но расскажи, что с тобой было, как ты спасся от смерти, где находился все эти
— Боги были милостивы ко мне, — отвечал Адирома, лаская голову девочки.
Он рассказал все, что нам уже известно, а потом прибавил:
— В Мемфисе, по воле богов, я встретился с почтенным Имери, жрецом бога Хормаху, а также с почтенными Пилока и Инини, с которыми и прибыл сюда на корабле «Восход в Мемфисе», и они познакомили меня со всем (на слове «всем» он сделал ударение), что происходило в мое отсутствие в Египте и в Фивах и что совершается теперь… О великий Аммон-Горус!
Пенхи, ничего не сказав, вслед старой Атор и другим рабыням, велел приготовить ужин для дорогого гостя.
— А где теперь Лаодика? — спросила Хену. — Ах, как бы я хотела ее видеть!
— Она теперь, милая дочка, должна быть уже в доме царицы, в женской палате, — отвечал Адирома.
— Бедная Дидона! — продолжала болтать девочка, — Зачем же она сожгла себя?
— С печали по Энее, девочка.
— Вот глупенькая! Я б никогда не сожгла себя.
И дед, и отец рассмеялись. Они видели, что, пока Хену не уснула, она не даст поговорить им о деле. Она болтала без умолку; но о том, что считала она секретом, о том, что они с дедом для чего-то лепили из воска фигуры богов, фараона и царевичей, — она даже отцу не заикнулась. И Пенхи хорошо знал с этой стороны свою умненькую внучку: то, что велят ей хранить в тайне, она никому не выдаст.
— А кто лучше — Дидона или Лаодика? — спросила она, соображая что-то.
— Лаодика лучше, — отвечал Адирома. — Лаодику я знал такою же маленькой, как ты.
— А какие у ней волосы? Черные, курчавые?
— Нет, милая дочка, у Лаодики волосы золотистые.
— Как золото? Вот прелесть! А у Дидоны?
— У Дидоны черные, как у тебя.
— Пхе! Я не люблю черные.
И опять она рассмешила и деда, и отца. Последний начал гладить и целовать ее.
— А вот я так люблю черные, такие, как у тебя, — говорил Адирома, перебирая курчавые пряди своей девочки.
— А глаза какие у Лаодики? — спрашивала Хену.
— Такие же хорошенькие, как у тебя.
— А знаешь, когда я упала на колени перед Аписом, и он поглядел мне в глаза, так все сказали, что я священная девочка.
— Да ты и так священная, — улыбнулся Адирома.
— Отчего священная?
— Оттого, что ты невинная.
— А Лаодика тоже священная?
— Да, и Лаодика священная.
— А Дидона?
Адирома рассмеялся.
— Ну, едва ли она священная.
— Да перестань, дитя, болтать глупости, — заметил Пенхи, — ты сегодня совсем с ума сошла, должно быть, от радости.
— А разве от радости с ума сходят? Вот ты, значит, не рад моему отцу, ты совсем не сошел с ума.
Пенхи только рукой махнул, а Адирома еще нежнее стал ласкать болтунью.
— Вот я так тоже схожу с ума, — сказал он, — из Трои да в Фивы.
XIII. ЛАОДИКА В СЕМЬЕ РАМЗЕСА
Рамзес III-Рампсинит был уже далеко не молод, когда вступил на престол своего отца, Сетнахта-Миамуна II, которому, еще при жизни последнего, он помогал управлять Египтом.