Замурованная. 24 года в аду
Шрифт:
Полиция купилась на письма и прекратила поиски. А городские власти тем временем делали не больше того, чего от них требовалось. Они переправили заявление о пропаже девочки в Министерство внутренних дел Австрии, в управление финансами и во все управления образования Австрии, на случай, если имя Элизабет Фрицль всплывет в чьих-то протоколах, но на том их деятельный порыв и закончился.
«Йозеф Фрицль только помог властям уклониться от этого дела, когда сообщил, что дочь его, вероятно, присоединилась к какой-то секте», – рассказывает «Дер Шпигель». С самого начала все казалось таким логичным. Никто даже не удосужился проконсультироваться
Неделя-другая, и сыщики попросту махнули рукой на Элизабет Фрицль. А когда ей исполнилось девятнадцать, то ее исчезновение и вовсе перестало быть проблемой полиции. «В полиции с этим можно столкнуться сплошь и рядом. Все мы понимаем, что ребенок в какой-то момент все равно покидает дом, – объяснил главный следователь Франц Польцер. – А к тому же ей уже девятнадцать. Полиция Австрии не может разыскивать пропавших людей после того, как им исполнится девятнадцать. Гражданин Австрии волен отправиться в любую точку планеты, если ему захочется».
Планируя заключение Элизабет, Фрицль был чертовски педантичен. Все отмечали в нем его высокую организованность, и те, с кем ему приходилось работать, давали ему самые высокие оценки. У него были деловые отношения с Антоном Графом, их соседом по летней гостинице, которую Фрицль держали в горах, – Граф сдавал ему землю внаем. «Он был надежен. Если он давал слово, вы могли рассчитывать на него. Если он брал у вас инструменты и говорил, что вернет их через два дня, через два дня они были снова у вас. Он говорил – и он делал. На него всегда можно было положиться».
И все же иногда Графу нелегко давалось общение с Фрицлем. «Он был несгибаем и совершенно невосприимчив. Вы могли быть больны, что-то могло случиться, его это не волновало... Было установленное правило – и точка».
Антон Граф виделся с Фрицлем каждое лето и знал Элизабет, когда та была еще маленькой. И когда она «пропала», Фрицль, несомненно, не мог не рассказать Графу о случившемся. «Однажды он пришел к нам в старое здание и сказал: „Лиззи больше не придет домой. Она спуталась с какой-то сектой и исчезла“».
Письма, которые писала Элизабет в заточении, лишний раз укрепляли всех во мнении, что она угодила в лапы безумных религиозных фанатиков, и предотвращали все дальнейшие расспросы. «Чуть позже он рассказал нам, что получил от нее письмо, – рассказывал Граф. – В нем говорилось, что искать ее бесполезно. Она с головой ушла в сектантство и была там так счастлива, что домой возвращаться не собиралась». Фрицль излагал все настолько правдоподобно, что ни у кого не возникло и тени сомнения в его словах.
Другие знакомые – например, приятель Фрицля, заместитель мэра Лазберга Леопольд Штутц – также пересказывали историю о том, как Элизабет – или Лизель, как звал ее отец, – сбежала к сектантам. «Когда мы спрашивали его о Лизель, он отвечал, что ее разыскивает Интерпол, сказал Штутц. – Он говорил, что так волновался за нее, что даже ходил к гадалке, чтобы узнать, что с ней стряслось».
Никто больше ни о чем его не расспрашивал, никто
Никто не задавал вопросов.
Только ее молодой человек Андреас Круцик не поверил рассказам ее отца. «Она попала в секту? Абсолютная ерунда, – сказал он. – Она не из тех, кто может поддаться на влияние сектантов. Она всегда точно знала, что делает и зачем она это делает».
Ложь была совершенно прозрачна. Но к несчастью, Круцик судил обо всем так трезво уже по окончании трагических событий. А тогда он еще не слышал измышлений Фрицля. Он думал лишь о том, что его бесцеремонно бросили и разбили ему сердце. «Мы были парой, – сказал Андреас. – Мы писали друг другу, встречались. Но ни с того ни с сего все оборвалось. Я звонил ей, а меня отфутболивали. Все было кончено – с тех пор я так и не видел ее».
Какой, спрашивается, влюбленный юнец станет настойчиво наводить какие-то справки, особенно если он пообещал хранить свои чувства в тайне от безумного отца своей любимой?
Фрицль делал все возможное, чтобы сохранить в тайне заключение своей дочери, и в то же время он страстно желал довериться какой-нибудь сочувствующей душе – походя в этом отчасти на закоренелых преступников, которые рискуют быть раскрытыми только из-за, чтобы показать всем, как они были умны. «День ото дня, с тех пор как я запер в подвале дочь, мое положение становилось все безумнее, – признался он. – Мне часто хотелось рассказать все другу, но я боялся, что меня посадят».
Исполненный жалости к себе, Фрицль уверен, что попался на крючок именно он, а не его дочь. «Я ступил в этот порочный круг, из которого не было выхода, – сказал он. – Я просто все время откладывал принятие решения... Нет, правда, я серь езно раздумывал над тем, отпускать мне ее или нет, но никак не мог решиться, хотя – а может, именно поэтому, – я понимал, что каждый день промедления усугубляет мое преступление. Я боялся угодить за решетку, боялся, что все, кто знал меня, узнают о моем поступке, – и я откладывал решение снова и снова. Пока однажды – когда прошло приличное время – не стало уже слишком поздно для того, чтобы выпускать Элизабет обратно».
Недели под землей складывались в месяцы, а Фрицль продолжал никому не нужный фарс, изображая хорошее отношение к дочери. Он мог рассказывать ей, как продвигалась работа в саду у нее над головой, или болтать о фильмах, увиденных по телевизору, он описывал ей свои поездки за город и даже держал в курсе новостей о ее братьях и сестрах. Для нее, лишенной возможности увидеть все это своими глазами, это была дополнительная пытка.
За этим следовал секс. Элизабет заявила, что сексуальные домогательства к ней ее отца начались, когда ей было одиннадцать, хотя Фрицль возражал, что ни одного изнасилования не было совершено до ее заточения, – как будто это его как-то оправдывает. Поначалу он, по его словам, старался контролировать себя, но его «желание заняться сексом с Элизабет только росло со временем». В конце концов его похоть раздавила его и вынудила к инцесту.