Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Миронов Иван Борисович

— Например, судью или прокурора.

— Эти пидоры и так ко мне неравнодушны.

— Зря вы такое говорите, — продолжал бормотать Григорий, глупо улыбаясь. — Назначат психологический контроль.

— Гриша, не гони, — отмахиваюсь я. — Достал ты со своим психологическим контролем. Мы тебя пиарим вовсю, а ты недоволен.

— Наиграетесь, нам отдайте. Только аппарат не сломайте, — кричит Авдеев.

— Какой аппарат? — шепчет бледный Грабовой с намеком на возмущение.

— Вестибулярный, — поясняю я.

— Кстати, Вань, я тебе говорил, что знаком с братом

твоего терпилы? — это уже меня спрашивает Костя.

— С Игорем?

— Да.

— Как впечатление?

— Умница, блестящий ученый, бессребреник, ездит на лохматой «девятке». Наука, семья, дети… Наш, питерский…

— Как у них с братом?

— Более мерзкого отклика о Толике, чем из уст родного брата, я не слышал. Игорь говорит, ему стыдно носить одну фамилию с родственником. Толя обаятелен, талантлив, но подонок конченый, причем я даже не беру его профессиональную деятельность — сплошные 159-е по четвертой. Он подонок прежде всего с родителями и родственниками. Даже не представляешь, что мне Игорь рассказал… Кроме него самого, больше никого не существует. Кстати, на одном приеме я пересекся с Анатолием Борисовичем, сдуру ляпнул, что знаком с его старшим братом. На этой теплой ноте наше мимолетное знакомство тут же и кончилось. Но по схемам распила государственного бабла равных ему нет. Причем если что: «Ребята, я же не для себя, для всех стараюсь. Поровну. А, не поровну?! Ну, так это аппарат наелся!»

— Костя, а Миллер тоже ваш? — спрашивает Латушкин.

— Конечно, куда ж без Леши, — крутнул желваками Братчиков.

— Правда, что он дырявый?

— Не знаю, замечен не был, — Костя задумался. — Я лично вопрос по его бабе закрывал.

— В смысле?

— В прямом. Пацаны путинского призыва сюда из Питера на ржавых «ладах» приехали, нищие, но жадные. Леша в 2000 году, когда только еще стоял вопрос о «Газпроме», умудрился изнасиловать десятиклассницу. Скорее всего там все вышло по согласию, но родители пригрозили заявлением в органы. Первым ко мне пришел Витя Иванов: «Костян, помоги!» Потом Слава Меньшиков, ради него я и согласился. Нашел я эту дуру, привез в «Пушкин», накормил, поговорил, вроде договорились. Звонит на следующий день, кричит, что ничего не получится, родители встали на дыбы. Приезжаю к родителям: «Чего хотите?»

— «Хотим квартиру на Патриарших». Короче, еле сошлись на «двушке» в районе Садового. В общем квартира встала мне в 350 штук зелени, да плюс ремонт, да плюс мебель — еще около ста пятидесяти, итого где-то в полмиллиона еле уложился. Леша оказался еще и недоволен. Много, говорит. Я тебе взаиморасчеты сделаю. Я говорю: «Ты это жене с дочкой расскажи». Моя посадка, думаю, отголосок той истории…

Утром около девяти собирают этап. В тюремный дворик «Матроски» загоняют несколько зилков-автозаков, которые уплотняют арестантами в соответствии с маршрутом следования.

Глухой железный кузов грузовика разбит на пять отделений. На входе автозака предбанник с мягкими сидушками для охраны, от которого тянутся две длинные кишки из запертых железных клеток. В эти «голубятни» набивают человек по

тридцать в каждую. Два отдельных стакана сбоку — тесные ящики с цельнометаллическими дверями и одиночными глазками. В них перевозят женщин, бээсников и лиц с пометкой в учетной карте — «особая изоляция».

Процедура посадки на борт следующая: возле машины называешь конвойному свои фамилию, имя, отчество, год рождения и лезешь в утробу контейнера.

Наша кишка утрамбована под завязку. Дышать трудно, легкие моментально заполняет сигаретный смог. Ребра давят локти соседей. Публика разношерстная. Группа скинхедов, на вид — пионеры, небольшого росточка, аккуратные, с по-детски серьезными лицами. Одеты в нежных цветов свитерки, за плечами школьные рюкзачки и с десяток зарезанных гастарбайтеров.

Парочка свежих коммерсантов: осунувшиеся уныло-хитрые лица с еще тлеющим вольным трепетом удивленно-понурого взгляда. Который постарше — в дорогом кардигане и очках тонкой диоровской оправы, второй — в белоснежном спортивном костюме олимпийской сборной, лет под сорок, натужно улыбается собеседнику.

Рядом с бизнесом примостился крепкий парень с ушлой физиономией. Его пальцы забиты перстнями — татуировки еще с малолетки, на вспухшем бицепсе, высунувшемся изпод накинутого на плечи пуховика, красуется синяя партачка «Крови нет, всю выпил мент».

— Есть курить? — спрашивает «олимпийца» тот, который в очках.

— Только «Кент».

— Нам татарам лишь бы даром, — с грустной ухмылкой комерс тянется за сигаретой.

— Ты же не курил, Саныч! Лучше не начинай.

— Выйду, брошу.

— Братуха, я угощусь? — запартаченный парень бесцеремонно сует синюю клешню в пачку.

— Меня вчера в новую хату перебросили, — сквозь кашель от никотиновой непривычки выдавил Саныч.

— Кто там? — поинтересовался «олимпиец».

— Мэр молодой и грузин, который Кума грузит.

— Так мэр же, говорят, дырявый.

— Поди там, разбери, кто пидор, кто сидор. Живет не под шконкой, ест со всеми.

— Саныч, ну, ты там поаккуратней, — морщится «олипиец».

— Витя, надо было аккуратничать, когда ты бухой по телефону разговаривал, — шипит побагровевший Саныч.

— Во-первых, фонарь все это. Ничего не докажут. Во-вторых, сейчас зачем обострять, если назад уже не отыграешь, — спокойно парировал Витя. — Кстати, к вам комиссия заходила?

— Какая?

— По «Матроске» страсбургская комиссия ходит. У нас уже была. Два дурака — один из Лондона, другой из Дублина. И переводчица. Где ее только поймали? Правильно переводит только предлоги и местоимения.

— Ты, конечно, изобразил им Байрона?

— Конечно, девочку отодвинули и минут сорок терли между собой.

— О чем?

— Да о спорте, в основном. Этот, который из Лондона, тоже на олимпиаде в Пекине был. То ли Джеймс, то ли Джон, мать его. Вертухаи дергаться начали, испугались, что на условия жалуюсь. Что я, Френкель, что ли?

— Ты бы лучше англичанину рассказал, за что Луговой секретным приказом Героя получил, — расплывается улыбкой Саныч.

— Чтобы вообще отсюда никогда не выйти?!