Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
Единственный в деле, кому откровения специалиста по «неформальному» решению вопросов погоды не делали, был «пожилой еврей» Боря Шафрай, чье неведение относительно назревавшей мокрухи в суде казалось неоспоримым. Поэтому для Богдана Борис Самуилыч оставался единственным из подельников, с кем можно еще и поговорить. Хотя Шафрай предпочитал слушать, нежели высказываться. Но сгорбленный, осунувшийся Погоржевский с устало-обреченным лицом, похожим на жабью морду, согласен был и на монолог.
— Они же трактористы, — распалялся Богдан о Половинкине, Прогляде и Белокопытове. —
Вторник. После недолгих пререканий с самим собой, гулять или еще с полчасика покемарить, я лениво принимаюсь натягивать шорты. Компанию в топтании дворика под разрывы россиянского фольклора типа «летящей походкой ты вышла из мая» мне составил Олег. По возвращению — обливание и быстрый завтрак в ожидании ознакомки. В полвторого заказали «с документами» Олега, через пять минут раздалось на «м». «С вещами!» — последовало продолжение.
Вот так, запросто, легко и безапелляционно меняется привычная жизнь, иногда казавшаяся даже приятной, привычной. Уходят в прошлое люди, ставшие близкими, почти родными.
«С вещами!» И нет другого слова, способного скоро и резко перелистать страницы отмеренного.
— Ваня, на свободу! — заполошил Серега, тряхнув меня за плечо.
— Тихо, тихо, Серый, какая на хрен свобода, — перебирая в голове возможные варианты, отмахиваюсь я от сокамерника.
— Вано, могут нагнать, — почесал затылок Сергеич. — Смотри, за три дня сориентировались, что дальше тебя держать глупо…
— Сомневаюсь, — я врал, и в первую очередь себе. — Так просто соскочить не дадут, крепить будут до последнего.
Надежда вырваться душу не грела. Мирок, суженный сознанием до двадцати квадратов тюремной жилплощади, в мгновение начал лопаться, адреналин горячим газом человеческого воображения расширял границы реальности: ворота «девятки», «кошкин дом», «трамвайные пути», «нимб высоток» растворяли железную клетку, подменяли колючий горизонт забытой далью. Б-р-р-р… Пытаюсь гнать эту суррогатную радость, заставляю себя рассчитывать на худшее. Но надежда упорно продолжает приводить свои аргументы. Времени около двух, а на ознакомку не вызывают. Если следствие в курсе, значит, не исключен банальный переброс в другую хату или на другой централ? Но на Медведково рано. Пока я не закончил ознакомку, резона менять мне прописку у ментов нет. Что остается? Свобода?
В прострации, не спеша, я собираю вещи, по нескольку раз перекладываю их из сумки в сумку.
— Слышь, Вань, — переходит на полушепот Олег, которого только что заказали «с документами». — Помнишь, я рассказывал, где мой офис, ну, на Петровке?
— Вроде да, — сквозь забытье отзываюсь я, не слушая и не понимая Олега.
— Подъедешь туда, спросишь Марину, жену мою. Расскажешь там, что и как.
— Обязательно. Все сделаю, — машинально продолжаю я, отдаленно начиная припоминать,
— Ваня, ты как выйдешь, свистни погромче, чтоб мы знали, — зазвенел с верхней шконки Серега. — Ты умеешь громко свистеть?
— Да замолчи ты! — Сергеич хлестко врезал единственной ладонью Журе по шее.
— Ты че творишь, дядя? — встрепенулся контрабандист. — Ванька-то уходит. Чуйка у меня.
Вывели Олега. Шел третий час дня. Время приближало к свободе. «Ухожу! Ухожу!» — скрипело в висках.
— На «мэ», — бесстрастно стукнуло в тормоза. Надежда запнулась, но сдаваться не собиралась. «Пришел следак с подпиской о невыезде», — вкрадчиво, но уверенно пронеслось в голове. «Не трави душу, наденька, заткнись, само все определится!» — я невольно втягивался во внутренний диалог. «Подписка! Подписка!» — продолжала твердить надежда.
— Под подписку выпускают, Вано, — Сергеич показался мне более убедительным. Обувши тапки, подхватив портфель, я подтвердил готовность.
— Куда меня, старшой? — задрав руки на стену и раскорячив ноги под обыск, спрашиваю шмонающего меня прапора.
— Без понятия, — хмыкнул тот, перебирая складки моей одежды.
«Ну, да. Где ты и где понятия»… Все как обычно: коридор, подкова.
— Куда на «мэ»? — кричит выводной.
— В десятую, — раздается дребезжащий тенор Марьи Васильевны.
Следачка № 10 — привычная, мною обжитая, окна на улицу, черный прыщ видеоглаза торчит под потолком. Минуты через три заходит следователь. Тот же золотой галстук, тот же полосатый костюмчик, черная рубашка и в тон — придурковатая улыбка. Очень гармонично. Дежурно протянув влажную ладошку, капитан юстиции занял центральную табуретку и принялся раскладывать содержимое потертого портфеля, украшенного жирными подтеками. На свет извлекаются три тома уголовного дела, бутылка квасной газировки и толстый “Playboy”, чтение которого следователь осиливает третью неделю. В скользких мышиных глазках Девятьярова кроме суетливого равнодушия ничего.
— Вова, куда едем? — злобно выдавливаю я из себя, четко осознавая, что подписка на сегодня отменяется.
— В смысле? — Глазки Девятьярова подернулись жирком недоумения.
— Заказали с вещами, я решил, что переводят на другой централ.
— Я не в курсе, — замельтешил следак. — Я бы знал.
— Значит, в другую хату, — завершаю я пустой разговор.
Подходит адвокат, начинается ознакомка. Обломанная надежда жалобно поскуливает, заглушая трезвое осознание происходящего.
Тупо листаю страницы двенадцатого тома под скрипящий шелест похабного глянца и шипящую квасную отрыжку Девятьярова.
— Владимир Анатольевич, не рыгай, не в прокуратуре, здесь ты среди людей, — не выдерживаю я.
От растерянности следак выдает смачно на бис, оскорбленно задвигав зардевшимися щеками.
— На сегодня хватит, расход, — через полчаса вымученного чтения я засобирался в хату.
В камере я с порога наталкиваюсь на вопрошающие взгляды.
— Старшой, куда его? — Серега подскакивает к закрывающему тормоза Квадрату.