Замужем за Буддой

Хой Вэй

«Почему два презерватива?» — недоумевала я.

Мы сели завтракать. Парень помог мне нарезать дыню ломтиками. И при этом ни один из нас не произнес ни слова.

Понятия не имею, почему я сразу не попросила его уйти. Да еще и завтраком накормила. Черт! Даже для себя я и то частенько ленилась приготовить завтрак. Честно говоря, одной из причин нашей размолвки с Мудзу и взаимного охлаждения было мое полное нежелание и неумение готовить. А Мудзу — большой гурман. От обсуждения меню предстоящего обеда или ужина мы неминуемо переходили к дискуссиям о феминизме и постфеминизме — по этим вопросам нам никогда не удавалось достичь взаимопонимания. Как-то раз даже его бывшая

жена заглянула к нам и попыталась научить меня готовить и правильно вести домашнее хозяйство, обретя в этом дзэн и оценив скрытую прелесть кухни. Эта красотка с пышными формами, огромной копной светлых волос и парой ребятишек, удачно вышедшая замуж за преуспевающего бизнесмена, была, казалось, совершенно счастлива оттого, что может полчаса постоять у плиты. Она назидательным тоном растолковывала мне, что любая женщина, не умеющая готовить, — форменная неудачница.

При мысли о Мудзу мне стало не по себе. Невольно захотелось, чтобы этот молодой человек бесследно испарился с моей кухни. Вот бы плиты пола вдруг раздвинулись, и он провалился в тартарары.

Я не могла смириться с мыслью, что между мной и Мудзу все кончено. Я вернулась в Шанхай, чтобы поработать над новой книгой. Было очевидно, что нам обоим нужно время, чтобы немного остыть и решить, продолжать ли прежние отношения или разрыв неизбежен, и впредь мы останемся только друзьями. И вот не прошло и двух недель со времени приезда в Шанхай, а у меня в постели уже другой мужчина. Я поневоле чувствовала себя виноватой перед Мудзу и корила себя за измену.

И неожиданно вспомнилась древняя китайская традиция: раньше вдова могла повторно выйти замуж лишь по истечении трех лет после смерти супруга. Ну, конечно, до вдовы Мудзу мне, слава богу, было пока далеко. На данный момент меня даже нельзя было назвать его любовницей. Но дело совсем не в этом. Беда в том, что я все еще любила его, и любила сильно.

Когда Мудзу не было рядом, я превращалась в пустую, мертвую куклу, в которую можно было вдохнуть жизнь только силой его любви. Я, словно утопающий в бескрайнем океане, безвольно плыла, отдавшись на волю волн, захлебываясь и онемев до бесчувствия, одна-одинешенька в равнодушном и призрачном мире…

Возможно, ночная интрижка с парнем из массажного салона — это наказанье, которому я себя подвергла за всепоглощающую привязанность к Мудзу. Любое увлечение такой силы — человеком или вещью — неизбежно грозит утратой или расставанием.

Я беспокойно металась по кухне и нервно курила. Аппетита как не бывало, даже думать о завтраке было противно. Я молча наблюдала, как парень уплетает кашу, наклонившись над миской. У него над верхней губой осталась тоненькая молочная полоска, отчего он казался еще больше похожим на ребенка.

Наконец, он собрался уходить. Я вздохнула с облегчением. Стоя на пороге, я нарочито равнодушно спросила:

— Слушай, а сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

Он одарил меня дружелюбной и беззаботной улыбкой, натянул куртку и сбежал вниз по лестнице. Я слышала топот удаляющихся шагов; потом наступила тишина.

На какое-то мгновение я застыла на пороге квартиры — непричесанная, в небрежно накинутом домашнем халате, насквозь пропитанная запахом недавнего секса — так и стояла с сигаретой во рту, уставившись на уже опустевшую лестницу. Господи, я затащила в постель пятнадцатилетнего мальчишку!

Сиэр многозначительно хмыкнула в телефонную трубку и поинтересовалась:

— Ну, как тебе секс с пятнадцатилетним? Недурно, а?

В ответ я только вздохнула и сокрушенно покачала головой.

— Но ведь он же выглядит на все двадцать один, или нет? На двадцать

уж точно!

После этого я еще неделю промаялась в Шанхае, где жизнь бьет ключом и в самом разгаре экономическая лихорадка, и где во мне пробуждаются дремлющие, порой низменные, страсти.

В квартире — в гостиной, ванной и даже у изголовья кровати — повсюду были следы пребывания Мудзу, чувствовалось его незримое присутствие. Перед отъездом из Нью-Йорка я тайком прихватила несколько вещей из его квартиры: старую зубную щетку, несколько локонов, которые подобрала на полу в ванной, пару нестираных кальсон от Кельвина Кляйна^{9}, покрытый пушком бархатистый персик и фотографию Мудзу времен учебы в колледже.

Ну и, разумеется, целый ворох визиток, которые мне удалось сохранить, записок, которые мы писали друг другу по самым разным поводам, карточек из ресторанов, где нам довелось ужинать, и небольшую коллекцию милых безделушек и приятных пустяков. От всех этих памятных мелочей веяло прошлой жизнью, они, как миниатюрные антенны, излучали флюиды Мудзу, это был еще не успевший остыть пепел моей памяти. Их присутствие помогало заполнить безбрежную пустоту вокруг и скрасить одиночество.

Я неоднократно пыталась дозвониться до Мудзу, но неизменно натыкалась на равнодушный автоответчик. Пробовала посылать письма по электронной почте, но он не отвечал. Из-за этой его уклончивости и нежелания общаться я, пожалуй, впервые в жизни чувствовала себя невероятно беспомощной и растерянной. Отныне мы были отделены друг от друга не только двенадцатичасовой разницей во времени, но и Индийским и Атлантическим океанами и целым евразийским континентом.

Я решила, как, впрочем, и собиралась, поскорее уехать из Шанхая на какое-то время.

И вот погожим вечером, прихватив несколько небольших дорожных сумок, я поймала такси и по скоростному шоссе устремилась прочь из города. Машина неслась мимо растущих по обочинам дороги широколистных зонтичных деревьев в желтом, коричневом и красном осеннем убранстве, продиралась сквозь джунгли небоскребов с остроконечными шпилями, мчалась мимо старинных вилл в стиле барокко, пока, наконец, не добралась до шестнадцатого пирса на набережной.

Небольшой белый пароход, стоявший у причала, выглядел ветхим и еще более уставшим, чем я. Корпус был изъеден ржавчиной, некогда белая краска пожелтела, а на борту чьей-то неумелой рукой грубыми черными буквами была выведена надпись: «Море и небо» — название корабля с указанием порта приписки — провинция Чжэцзян^{10}, Чжоушаньское пароходство.

И пока пароходик, медленно набирая скорость, пыхтел вниз по течению Хуанпу, меня вдруг охватили необъяснимые волнение и радость. По палубам с веселыми криками носились ребятишки, взрослые играли в карты и маджонг, выпивали, читали или беззаботно болтали. У всех пассажиров был счастливый вид, словно отъезд из города с населением шестнадцать миллионов человек был торжественным событием, которое стоило отпраздновать.

Одна из приятных особенностей жизни в Шанхае: покидая этот город, не испытываешь грусти.

Стемнело, на небе показалась продрогшая луна, с океана подул прохладный, колючий ветер, пропитанный морской сыростью воздух налился свинцовой тяжестью.

Шум и пыхтенье парохода затихли, слышалось лишь мерное тарахтенье двигателя. Со всех сторон, куда ни взгляни, раскинулась беспредельная океанская гладь. Иногда попадались небольшие островки, поросшие соснами. Бледный нефритовый диск луны время от времени выхватывал из окружающей мглы их затейливые очертания, будто оживали старинные китайские картины.