Замыкая круг
Шрифт:
— Ни контрабаса, ни одежды, ни даже туалетных принадлежностей? — спрашивает она.
— Угу, я просто взял и уехал.
Она закрывает глаза и безнадежно качает головой, потом смотрит на меня, улыбается. Как я и думал, ей это по душе, сразу видно.
— Так-так, — она с улыбкой подбоченивается, — ну и что же стряслось?
Я пожимаю плечами, тоже улыбаюсь.
— Разборка вышла, с мамой и Эскилем.
— С Гретой и с Эскилем? Я думала, у тебя турне.
— He-а! Я ушел из группы, — напрямик говорю я, какая разница, она все
— Правда? — Она чуть вытягивает шею, глядит на меня с удивлением. — Господи! Ты… ты никогда не изменишься. Ушел, значит, вот так вдруг? То твердил, что ничего лучше в твоей жизни не бывало, и вдруг на тебе… почему? Почему ты ушел?
Я смотрю на нее, улыбаюсь слегка безнадежно: дескать, невмоготу мне говорить об этом прямо сейчас. Но она не отступает. Чего-чего, а настойчивости ей не занимать.
— Ну?
— Пожалуйста, Венке. После обсудим.
— Почему?
— Слушай, не начинай с ходу допрос, — говорю я, слегка безнадежным тоном, но с улыбкой. — Я же только-только вошел.
— Допрос? Я просто интересуюсь.
Смотрю на нее, тихонько вздыхаю.
— Просто настало время разойтись в разные стороны, — говорю я. — Оказалось, мы не настолько похожи, как думали поначалу, и в музыке, и в общении.
— И обнаружилось это вдруг, в одночасье? Не могли подождать до конца турне?
— Могли, конечно. Но не получилось.
— Не получилось. А почему?
Я смотрю на нее, умоляюще, не в силах я продолжать этот разговор, сейчас не в силах. Но она гнет свое, с всегдашним упорством, смотрит мне прямо в глаза и требует ответа. Секунду я молчу, вздыхаю.
— Ну, обычная история с пресловутой последней каплей, — отвечаю я, нехотя. — Они вдруг принялись обвинять меня в негативизме, и я разозлился, потому что раньше они ничего такого не говорили, наоборот, смеялись над моим черным юмором и поддакивали, словом, мы поссорились, и вот… я здесь!
Венке смотрит на меня, сокрушенно качает головой.
— Да, да, конечно! — Я вскидываю руки: мол, сдаюсь, согласен, я совершенно безнадежен.
— Ладно, Юн! — Венке смеется, ей нравится видеть меня таким, нравится, что можно обо мне позаботиться. — Проходи, садись.
Я улыбаюсь, сую руки в карманы, не спеша иду в комнату, сладковатый запах ароматических курений щекочет ноздри, вкрадчивый голос Джони Митчелл наплывает мне навстречу, что-то из альбома «Голубизна», не помню название. Останавливаюсь посреди комнаты, гляжу по сторонам. Верхний свет выключен, на подоконниках и на столе горят свечи, большие канделябры с белыми свечами, бросающими на белые стены трепетные тени.
— Как красиво у тебя стало, — говорю я, гляжу на большую картину Розины Вахтмайстер, в золотой раме.
— Да уж, конечно, — смеется она.
— Правда-правда, — говорю я, стараюсь, чтобы она поверила, улыбаюсь ей.
Она тоже улыбается в ответ.
— Спасибо, — говорит и, помолчав, добавляет: — Чаю выпьешь?
— Нет,
— Тогда бокальчик вина?
— Не откажусь, если за компанию! Только открывать бутылку ради меня не стоит.
— Такое мне бы и в голову не пришло.
— Нахалка, — говорю я.
Мы глядим друг на друга, опять смеемся, а секунду спустя она исчезает на кухне. Я подхожу к дивану, отодвигаю подушку, плюхаюсь на сиденье, кладу руки на спинку.
— Как с учебой? — спрашиваю.
— Ничего, — отзывается она и умолкает, мне слышно, как она отрывает пластик с горлышка бутылки. — В общем, неплохо, — продолжает она. — Немного утомительно, поскольку живу-то я здесь, а не в Тронхейме. Но я не жалуюсь.
— Хм.
— Вдобавок они начали выкладывать лекции в Сети, так что теперь полегче стало.
— Конечно, — говорю я, слышу глухой хлопок, с каким пробку выдергивают из бутылки. Еще секунда-другая, и Венке возвращается в комнату.
— Ну вот. — Она ставит бутылку на стол, идет в угол, к шкафу, стеклянные дверки, открываясь, тихонько дребезжат. Она достает два бокала, которых я раньше не видел, — оранжево-красные, узкие бокалы, дамские, по три сотни за штуку, их делает какая-то средних лет тетка с серьгой в ухе. — А что стряслось дома на сей раз? — спрашивает Венке, оборачиваясь и возвращаясь к столу. На меня не глядит, садится в кресло напротив, берет бутылку, наполняет бокалы.
— Да ничего особенного, — отвечаю я и добавляю: — Сама знаешь, как оно бывает, мы не очень-то ладим между собой. — Невмоготу мне это обсуждать, делаю вид, что все это сущая ерунда, о которой и говорить не стоит, так, обычное дело.
— А ты не задумывался, почему вы не ладите? — спрашивает она, отставляет бутылку, глядит прямо на меня зелеными крыжовенными глазами.
Я отвечаю не сразу, выдавливаю тусклую улыбочку, как бы прошу оставить эту тему.
— Ну?
— Венке! — со вздохом говорю я.
— Нет, правда, задумывался?
— Может, о другом поговорим?
— Но это важно. — Она смотрит на меня, улыбается. — Ведь речь идет о твоей матери и твоем брате.
Гляжу на нее, зеленые глаза блестят заинтересованностью, которой я никогда не понимал, ума не приложу, откуда у нее такое неуемное любопытство. Она улыбается, пробует выглядеть спокойной, но все равно чертовски напориста.
— Знаю, но я не в силах говорить об этом прямо сейчас. — Беру бокал, стараюсь улыбнуться. — Твое здоровье.
Она тоже берет бокал, поспешно отпивает глоток, даже «твое здоровье» не говорит, будто недосуг ей.
— Как ты думаешь, почему у тебя такие плохие отношения с матерью и братом? — Венке смотрит на меня в упор, держит улыбку, но уже в боевом настроении, я пробыл здесь всего ничего, а она уже завелась.
Гляжу на нее, молчу, чувствую, как внутри закипает злость.
— Венке, пожалуйста! — Я злюсь, но пытаюсь говорить просительным тоном, прошу ее прекратить, добавляю: — Не допрашивай меня.