Замыкая круг

Тиллер Карл Фруде

Вот оно что… — говорит он. Случись такое один раз, я бы не стал ничего делать, говорит он. Но ведь так бывает каждый раз, когда ты готовишь, говорит он. Ну, то есть для меня это все равно что… — говорит он, а больше ничего сказать не успевает. …пойти в банк и внести деньги на счет электрокомпании, не получив ничего взамен, говорю я, передразнивая, не своим голосом, и корчу гримасу. Это я сотни раз слышала, так что хватит, говорю я. Но почему ты не перестанешь так делать? — говорит Эгиль. Тогда и от моего занудства избавишься, говорит он. Вот как? — очень громко говорю я, секунду выжидаю, приоткрыв рот, широко раскрыв глаза. Я так делаю, чтобы спровоцировать тебя, неужели непонятно, говорю я. Мне жутко надоела твоя педантичность, и каким-то образом я должна выразить протест, говорю я, проходит секунда, он стоит и смотрит на меня, осторожно качает головой. Как насчет поговорить вместо этого? — говорит он. Я не намерена с тобой дискутировать, Эгиль, потому что знаю, ты прав, говорю я и чуть ли не вздрагиваю, слыша эти свои слова, что же такое я имею в виду, что такое вообще говорю, куда

нас заведет этот тон, проходит еще секунда, а он все стоит и смотрит на меня. Извини, Силье, но… я сейчас в полной растерянности, говорит Эгиль, вопросительно смотрит на меня, проходит секунда, и рот у меня открывается. Я не дура, Эгиль, говорю я. И прекрасно понимаю, что ставить маленькую кастрюльку на большую конфорку — расточительство электроэнергии, но ведь если все время думать только о такой ерунде, расточаешь другую энергию, много более ценную, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы, слышу, как хорошо сказала, и самоуверенность моя растет. Возможно, иной раз я преувеличиваю, говорит Эгиль. Но ведь большинство дней в жизни — будни, и если нас не интересуют привычки, приобретенные в будни, то и особо хорошей жизни не получится, говорит он. Избавь меня от подобных банальностей, говорю я и опять превращаю свое лицо в гримасу. Проблема в том… в смысле, ты… слишком уж прижимистый, говорю я. Мне кажется, для нас обоих было бы куда лучше, если б ты рискнул относиться к таким вещам чуть проще, говорю я. Потому что я не могу… не в силах выполнять все твои смехотворные требования, говорю я, не в силах без конца терзаться угрызениями совести из-за своих пустяковых проступков, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы, и не могу понять, откуда они берутся.

Кое-что для меня начинает проясняться, говорит Эгиль. Давно пора, черт побери, говорю я и слышу, сколько торжества в моем голосе, под конец он чуть ли не срывается на фальцет, я в бешенстве смотрю Эгилю прямо в глаза, а Эгиль смотрит прямо на меня. Ты ведь сейчас обращаешься как бы к своей матери, верно? — говорит Эгиль и смотрит на меня, а я замираю, уставясь на него: что он имеет в виду, о чем болтает? Что-что? — переспрашиваю я, хмурюсь. Вообще-то, все эти упреки адресованы твоей матери, говорит он. Ты о чем? — спрашиваю я. Ты сама, возможно, не замечаешь, говорит он, но я-то вижу, ведь мне самому недоставало отца, я хорошо помню, каково это — сознавать, что опоздал высказать то, что всегда вертелось на языке, говорит он. Извини, говорю я, прищуриваюсь, легонько качаю головой. Не понимаю ни единого твоего слова, говорю я.

Временами я ненавижу отца за то, что он так по-разному относился ко мне и к брату, говорит Эгиль. И я сознавал, необходимо поговорить с ним, чтобы преодолеть все то, к чему это приводило, — комплекс неполноценности, ревность и… н-да, говорит он. Но так и не посмел, говорит он. А когда отец умер, я остался со всеми своими упреками и претензиями и в конце концов выплеснул все на Тронна, говорит он. Всю ярость, всю горечь, все, что накопилось и что вообще-то следовало высказать отцу, я выплеснул на него, говорит Эгиль. А ты теперь норовишь проделать то же самое со мной, говорит он. Неужели не видишь? — говорит он и умолкает, на миг повисает полная тишина, я жду, жду, когда голос во мне ответит, ведь ответить необходимо, я тихонько чмокаю губами. Знаешь… — говорю я и умолкаю, смотрю в пол, покачиваю головой, проходит секунда, я снова смотрю на Эгиля, открываю рот, прикидываю, что бы ответить, но не успеваю, потому что Эгиль продолжает: Вполне естественная реакция. Часть процесса преодоления скорби, и как только смерть Оддрун отступит на некоторое расстояние, ты увидишь, что я прав, говорит он, и снова тишина, я смотрю на Эгиля, приподнимаю брови, безнадежно качаю головой. Ты в это веришь, Эгиль? — только и говорю я. Ты не очень-то доброжелательно характеризовала Оддрун, говорит он. Во всяком случае, ту Оддрун, какой она была при жизни твоего отца, прежде чем ударилась в богемный разгул. Я ведь слыхал не так уж мало историй о том, как далеко она заходила, чтобы заставить тебя понять, что позволено благовоспитанным девочкам, а что нет, говорит он. И насколько мне известно, тебе так и не хватило духу поговорить с ней об этом, говорит он и умолкает, а я все смотрю на него и качаю головой, с безнадежным смешком. Черт побери, Эгиль, говорю я. В этом смысле даже хорошо, что ты чихать хотела на благовоспитанность и этак вот набрасываешься на меня, продолжает он. Значит, ты наконец-то готова отвергнуть хотя бы часть ее запретов и предписаний, из-за которых вечно чувствовала себя виноватой, потому что никогда их не соблюдала, говорит он. Когда умер отец, со мной было так же. Я горевал и печалился, а одновременно чувствовал себя невероятно свободным, говорит он.

Знаешь, Эгиль, говорю я и делаю короткую паузу, а вот теперь он кое-что услышит. Ты, говорю я, либо глуп и веришь в свою квазипсихологическую чушь, либо ослеплен собственной непогрешимостью, о которой я уже упоминала, говорю я, слышу свои слова, пытаюсь сообразить, что имею в виду, смотрю на Эгиля, и теперь мне надо что-нибудь добавить к уже сказанному. Ослеплен собственной непогрешимостью? — повторяет Эгиль. Да, говорю я и опять делаю короткую паузу. Ты просто-напросто не можешь поверить, что с тобой что-то не так, говорю я, и если кто тебя критикует, то на выбор вроде как только два варианта: они либо по какой-то причине питают к тебе неприязнь, либо всё поняли превратно, говорю я, слышу свои слова и нисколько не сомневаюсь в их правдивости. Я как бы корю не тебя, говорю я, а мою маму… мою маму! — говорю я, и под конец голос чуть не срывается на фальцет. Ты, черт побери, слышал что-нибудь

глупее? — говорю я.

Можешь говорить что угодно, Силье, но, по всей видимости, я задел больное место, говорит Эгиль, проходит секунда, я просто смотрю на него. Черт, говорю я и делаю короткую паузу. Да ты послушай себя, Эгиль! — громко восклицаю я, и голос чуть не срывается от веселья и бешенства, я всплескиваю руками. Вот об этом-то я и толкую, говорю я и сию же секунду понимаю: да, именно так, об этом-то я и толкую. Я злюсь на тебя, а ты совершенно автоматически исключаешь, что у меня вправду есть причины злиться на тебя, говорю я. Ты с ходу делаешь вывод, будто злюсь я оттого, что своей критикой ты задел больное место, говорю я, слышу, что говорю чистую правду, и чувствую, как меня бесит, что он такой, как я говорю. В твоем мире ты всегда прав, Эгиль, говорю я. Почему ты такой, почему так болезненно боишься не быть совершенством? — говорю я.

Послушай, говорит он. Мне кажется, нам обоим надо успокоиться, ведь так мы ни к чему не придем, говорит он. Ты себя послушай, громко говорю я. Ты же опять норовишь увильнуть, говорю я. Силье, говорит он, чуть вскидывает подбородок и слегка прищуривает глаза. Успокойся, говорит он, просительным жестом поднимает руку, а я смотрю на него с растущим бешенством, ведь он хочет мне внушить, что я опять в истерике, чем более спокойным и ответственным он выставляет себя, тем более истеричной и неуправляемой выгляжу я, и сейчас он норовит выставить меня истеричкой, и я чувствую, как глаза в глазницах словно раздуваются, смотрю на него большими яростными глазами, проходит секунда, теперь мне необходимо успокоиться, в эту ловушку я не попадусь, надо взять себя в руки, я набираю в грудь воздуху, необходимо дышать спокойнее.

Никакого толку, говорю я и слышу, как голос дрожит от ярости, проходит секунда, я смотрю на него. До тебя не достучаться, говорю я, теперь голос звучит чуть спокойнее, полная тишина, я смотрю ему в глаза, качаю головой. Может, попробуешь все-таки услышать, что я говорю, Эгиль? — говорю я, проходит секунда, Эгиль смотрит на меня, а потом вдруг вздыхает, и я чувствую, как это меня злит, ишь, стоит тут и прикидывается ужасно расстроенным, но все же готовым великодушно меня выслушать.

Ладно, говорит он, глядя в пол. Мне жутко надоело, Эгиль, и давно, говорю я. Жутко надоело, что ты выговариваешь мне за все мои поступки, которые не удовлетворяют твоим требованиям касательно правильного поведения, говорю я, слышу свои слова, слышу, что они те же, что сказаны совсем недавно, а Эгиль опять шумно вздыхает, смотрит на меня, будто ему надоело слушать мое нудное брюзжание. Жутко надоело, поскольку внушает ощущение, что я никогда не справлюсь, говорю я. Это я уже слышал, говорит он, смотрит на меня делано усталым взглядом, закрывает глаза, кивает, а я чувствую, как внутри тотчас взрывается бешенство. Конечно, ты слышал мои слова! — ору я, и Эгиль вздрагивает всем телом, замирает и в испуге смотрит на меня, а я делаю шаг к нему, смотрю на него большими, яростными глазами. Но ты же ни одного моего слова не принял на свой счет, резко бросаю я. Ведь стоит тебе заметить, что мои слова — критика по твоему адресу, ты с ходу переходишь в наступление, не задумываясь ни о том, что именно я критикую, ни о том, справедливы мои упреки или нет, говорю я, слышу, как правдивы мои слова, и, похоже, Эгиль впервые действительно слышит, что я говорю, впервые я вроде бы достучалась до него, лицо его меняется, спокойствие будто ветром сдувает, внезапно он выглядит красным и злым, а я со злостью смотрю на него.

Вот что я тебе скажу, Силье, говорит он. Пусть твои слова справедливы, но в любом случае не один я в нашем доме предъявляю к другим людям непомерно большие и невыполнимые требования, говорит он. Да ну? — громко восклицаю я. И что же за непомерно большие и невыполнимые требования я к тебе предъявляю? — говорю я. А я тебе скажу, громко говорит он. Ты предъявляешь ко мне непомерно высокие требования в эмоциональном плане, говорит он. Допустим, говорю я, выдерживаю его взгляд. А точнее? — говорю я.

Вроде как недостаточно, что мы любим друг друга, говорит он, недостаточно, что мы уважаем друг друга и хорошо друг к другу относимся, мы непременно должны еще и приносить дань всему, что в твоем представлении связано с великой любовью, говорит он. Тебе вроде как необходимо быть единственной женщиной на свете, которая способна сделать меня счастливым, а мне — единственным мужчиной, который способен сделать счастливой тебя, говорит он. Ты не знаешь меры, требуя от нас обоих демонстрации невероятно огромных чувств друг к другу, говорит он. Иной раз мне кажется, я занимаюсь, черт побери, какой-то эмоциональной акробатикой, и это невыносимо, говорит он.

Скажу тебе одно, Эгиль, говорю я. Мы бы недели вдвоем не прожили, если б не эти, как ты говоришь, безнадежно романтические представления, говорю я. Ну да, говорит он. Ну да? — громко повторяю я. А как по-твоему, что было бы с нами, если б мы начали говорить друг другу, что партнера можно когда угодно поменять на кого угодно? — говорю я. Значит, ты могла бы поменять меня на кого угодно? — со злостью спрашивает он. Так ведь именно ты на это намекаешь! — кричу я. Нет, говорит он, ты неправильно поняла. Если мы останемся вместе, нам, пожалуй, необходимы этакие жизненные иллюзии, говорит он. Но вот в чем штука-то: роль, какую ты отвела мне в этом спектакле, настолько малоправдоподобна, что мне крайне трудно ее играть, говорит он. То, что я, по-твоему, должен говорить и делать, так фальшиво, что мне иной раз кажется, все наши отношения насквозь фальшивы, всё основано на выдуманных чувствах, говорит он, на миг умолкает, пристально смотрит на меня, а я пристально смотрю на него. Знаешь, что я думаю? По-моему, тебе недостает твоего отца! — говорит он.